Король-Солнце , человек и монарх

Оценка личности короля:

.

Малов В.:

.

Людовик XIV. Опыт психологической характеристики

.

Лысяков В.Б.:

.

Монарх-человек. Его личные качества

.

Людовик XIV  о государстве и монаршей власти

.

Людовик XIV и Церковь

О королевских деяниях:

.

Ф. Блюш "Эдикт Фонтебло"

./

.

О фаворитках Луи-Солнца:

.

Мария Манчини

.

.

/

Галерея портретов

.

ВЕРСАЛЬ

Ф. Блюш

Эдикт Фонтебло

После подписания Нимвегенского мира Людовик XIV достиг — таково всеобщее мнение во Франции и в Европе — вершины своей славы. Во «Всеобщем словаре» можно прочесть: «Король Франции является арбитром в делах мира и войны», «король Франции является самым могущественным монархом христианского мира», «европейцы считают короля Франции самым великим и самым могущественным королем Европы. Его называют наихристианнейшим королем. Король Людовик XIV — самый великий король, какой только был со времен установления монархии». Но даже эти сентенции позволяют представить себе всю глубину религиозного и политического кризиса, который охватит восьмидесятые годы XVII столетия. В самом деле, два властелина Европы не принимают как установленную истину это превосходство наихристианнейшего короля — император и Папа. Папа оспаривает это положение: он ставит в упрек французским министрам их попытки, предпринимаемые с 1614 года, превратить идею об абсолютной независимости короля от папства в основной закон, в конституционный принцип. Этим Папой является с 1676 года Иннокентий XI. Он не соглашается с тем, что Людовик XIV расширил свои привилегии, связанные с регалиями; своим бреве от 1678 года он нам предписывает отменить королевские тексты, относящиеся к регалии, непомерно расширенной в пользу короля Франции.

Итак, все уже готово, чтобы положить конец Церковному миру, который позволил в течение одиннадцати лет спокойно дышать протестантам, опубликовать свои прекрасные книги августинцам, позволил достигнуть своего апогея Контрреформе в передовой стране, где есть самые эрудированные прелаты (как Павийон, епископ города Але), самые святые монашки (как бене-диктинки из Фармутье-ан-Бри), самые образованные духовные лица (как Мабийон, монах в Сен-Жермен-де-Пре), самое просвещенное духовенство (Вольтер в «Веке Людовика XIV» впишет в список самых выдающихся литераторов 65 духовных лиц), самые подкованные богословы (Боссюэ, Арно), самые блестящие христианские философы (его преподобие отец де Мальбранш из ордена ораторианцев) и в которой, однако, протестантизм не может развиваться в полной мере.

Вместо того чтобы игнорировать провокации Иннокентия XI, поддерживать религиозный мир, который превратил бы войну иезуитов против ораторианцев в мирную дуэль в области красноречия, педагогики, науки; вместо того чтобы позволить медленно угасать французскому протестантизму, образ мышления которого больше не обновлялся и члены которого были бы рано или поздно притянуты мощным магнитом тогдашнего католицизма, король захотел подменить неизбежную, но медленную эволюцию своей волей, захотел управлять событиями. За столкновения Людовика XIV с Папой поплатится, в конце концов, янсенизм; преследование протестантов будет следствием нарушения религиозного мира. Между двумя молебнами, которые объявлялись колокольным звоном во имя славного Нимвегенского мира, тонкие наблюдатели подметят несколько тревожных фактов: королевское заявление, направленное против еретиков и отступников и свидетельствовавшее о пробуждении антипротестантской вражды; кончину герцогини де Лонгвиль, этой «матери Церкви», защитницы Пор-Рояля (15 апреля 1679 года); новое бреве Иннокентия XI о религии; наконец, разжалование Арно де Помпонна (18 ноября), представляющего партию августинцев в совете короля.

Людовик не мог, конечно, прочитать словарь Фюретьера от корки до корки, но ему уже докладывали и не прекращали повторять, что он является «арбитром в делах мира и войны», «самым могущественным королем христианского мира» и даже что «он самый великий король, который когда-либо был со времен установления монархии». И как могло быть, что в то время, когда Людовик XIV считался самым могущественным королем всего христианского мира, ему смел мешать какой-то агрессивный Папа, которому диктует все его бреве Жозеф де Камоу — аббат из Поншато, убежденный янсенист? Вот этим может быть объяснено принятие новых мер против янсенизма.

Но можно ли преследовать протестантов под тем предлогом, что сторонники Пор-Рояля раздражают своим поведением? Причины здесь почти все те же. Можно ли быть самым могущественным королем всего христианского мира и терпеть религиозный дуализм, который не допускается в то время ни одним христианским властелином? И как это самый великий король в мире не мог бы вдруг найти способ обойти эдикт, направленный на примирение, но уже устаревший (1598), составленный, вероятно, в силу временных обстоятельств? С другой стороны, если опять все сильнее разгорается ссора с Римом, то король может победить, лишь опираясь на свое духовенство. Но это духовенство может оказаться частично галликанским, частично янсенистским. Поэтому, чтобы добиться всеобщей поддержки, надо учитывать его предрассудки, его чувства, надо исполнить некоторые из его пожеланий. А его давнишним, сокровенным, страстным, непреходящим желанием, впрочем, почти не осознанным, было желание добиться религиозного единства путем искоренения протестантизма.

НЕНАВИСТЬ К ЕРЕСИ

В самом деле ничего не изменилось со дня коронации, когда Людовик XIV поклялся искоренить ересь и когда епископ Мон-тобана дал ему понять, что он может без промедления исполнить эту клятву. Ничего не изменилось с того дня 1660 года, когда молодой король так холодно принял делегатов национального протестантского синода. Ничего не изменилось и в самом короле, которого укрепили в антипротестантизме его духовники и Парижский архиепископ. Но ничего не изменилось и в народе, который был еще более враждебным, чем король по отношению к раскольникам.

В королевстве в целом и на юге в частности «так называемый реформат» — это чаще всего вельможа в деревне или богатый мануфактурщик; «папист» же — бедняк. Протестант — образованный человек; у самого бедного протестанта есть Библия. У католика редко есть катехизис или молитвенник. У протестанта — тенденция презирать католика, плохо знающего Слово Божие, для которого абсолютно недоступен язык Ханаана, суеверного, считает он, и идолопоклонника, часто под предлогом восхваления евангелической бедности скрывающего свою лень. Католик, подбадриваемый своим кюре, испытывает чувство зависти и ненависти к этим гордецам, которые отказываются снять шапку перед проходящей процессией, преклонить колена в церкви, попросить заступничества у святых покровителей, совершить паломничество, поститься. Католик берет реванш в течение тех дней, когда вдруг нагрянет в город какая-нибудь комиссия и когда самые гордые протестанты оказываются почти вынужденными сидеть как осажденные в своих богатых жилищах.

Образованные буржуа, дворянство или духовенство не так проявляют ненависть к еретику, как клеймят ересь и указывают на ее опасность. Существуют, если не вдаваться в подробности, две опасности в ереси: угроза вере и разложение нации. Ибо претензии наших предков-католиков к протестантам прежде всего религиозного характера, а потом уже политического. В словаре Фюретьера постоянно есть этот двойной подход. А его определения поражают как пословицы, выдавая чувства и предрассудки окружающих. И оказывается, что протестантизм, поданный сперва как мрачная ересь, как секта, находящаяся за пределами Церкви, затем изобличается как преграда для политического и нравственного единства в королевстве.

Неприятие начинается с источников веры. «Еретики злоупотребляют Священным Писанием, они искажают его смысл». Пасторы «неправильно называют себя толкователями Святого Евангелия». Эти «так называемые реформаты» являются попросту раскольниками: «Гугеноты отделились от католической Церкви, теперь они больше не принадлежат к той же самой общине». В основном они еретики. «Доктрина, которую проповедуют кальвинисты, заклеймена», «большинство утверждений еретиков ложны»; «догмы еретиков в большинстве своем являются богохульными». «Наши бедные заблудшие братья» не только отрицают пресуществление (чудо полного превращения субстанции во время Тайной вечери), «пользуются обманчивыми и софистическими рассуждениями» (намек на протестантский тезис духовного присутствия Иисуса Христа в хлебе и в вине), но и оспаривают еще многие пункты учения. Они отказываются, в частности, «чтить образы, мощи, память о святых, о мучениках». Кроме того, они «упорствуют в своих заблуждениях». Таким образом, эти протестанты, богословие которых отступает от богословия Рима, «сильно нарушают церковный порядок и дисциплину». Вот так дело обстоит в области верований.

Но, говорится в той же энциклопедии, смута не ограничивается церковной сферой. «Ереси обычно вызывают большие пожары в королевствах»; «еретиков всегда обвиняли в том, что они большие путаники, желающие посеять смуту в государстве». Еще живы воспоминания о религиозных войнах XVI века и о недавних восстаниях времен Людовика ХШ. «Гугеноты, — пишет Фюреть-ер, — часто вызывали волнения во Франции, сеяли смуту»; «надо было вооружаться, чтобы подавить дерзость, наглость еретиков, бунтарей»; «Нантский эдикт был заключен с большей торжественностью, чем все другие миротворческие эдикты. Еретики сильно злоупотребляли теми возможностями, которые им предоставляли миротворческие эдикты». Приводимые далее примеры даются в настоящем времени: «Ересь — причина смут и расколов в государстве», «людям разных стран и разных религии трудно сосуществовать». Итак, мы видим, что психологически оправдывается поговорка, в то время принятая всеми: «Cujus regio ejus religio» («Чья страна — того и вера»). «Совместимость характеров поддерживает мир в семье, а религиозная совместимость — гарант мира в государстве». Таким образом, даже если бы так называемая реформированная религия перестала быть в институционном и политическом смысле государством в государстве, у нее осталось бы во Франции свое особое мировоззрение и свое особое мироощущение, которые повредили бы гармонии национального мировосприятия. Голландская война частично проиллюстрировала этот тезис, когда некоторые французские протестанты плохо скрывали свою симпатию к Вильгельму Оранскому.

Нельзя отделить политическую область от религиозной. Они безнадежно переплетены. Структура Протестантской церкви вызывает раздражение у янсениста так же, как у иезуита, у прелата так же, как у деревенского жителя, шокирует ремесленника так же, как и простого работника. Она пресвитерианская, то есть приходская самоуправляемая; и она синодальная, то есть подчинена режиму Ассамблеи. Можно рассматривать каждый приход, местную церковь как маленькую республику. Хотя «Наставление в христианской вере» Жана Кальвина было посвящено Франциску I и хотя эта знаменитая книга проповедовала подчинение христианина королю, у всякого кальвиниста репутация республиканца. Кроме того, иностранные примеры, как Женевы, так и Соединенных Провинций, способствуют тому, чтобы дать определенное направление французскому протестанту, накладывают на него волей-неволей отпечаток демократии. Виконт, принц де Тю-ренн, который охотно принял бы епископскую иерархию на английский манер или политическое подчинение лютеран севера, клеймил пресвитерианский режим. Эта несовместимость очень способствовала его обращению в католичество осенью 1668 года.

ПРЕСЛЕДОВАНИЯ ЕРЕТИКОВ

Со времени этого знаменитого обращения де Тюренна в католичество прошло больше десяти лет. Король, делавший большую ставку на религиозное объединение знати, отмечает, что оно не идет быстрыми темпами. Действительно, некоторые государственные мужи, например маршал Шомберг, готовы отречься от своей веры, но у них, как правило, такие жены, веру которых поколебать невозможно. (При жизни своей жены де Тюренн никогда не сделал бы этот шаг, какими бы убедительными ни были апологетические аргументы Боссюэ.) Эта анекдотическая деталь не ускользает от монарха. Король не знает зато, что протестанты в целом и французские протестанты в частности не принимают иерархические аргументы со ссылками на авторитет, как в философии. Сорок герцогов могли бы обратиться в католичество и не увлечь за собой триста— четыреста рядовых протестантов. Людовик XIV забывает также, что протестант его королевства, будучи одновременно протестантом и французом, наделен непомерным духом противоречия.

Этот протестант пережил закрытие и разрушение нескольких храмов, начиная с 1659 по 1664 год, ужесточение существующих положений Нантского эдикта, налеты католических миссионеров, массовые сборы в пользу протестантов, обращенных в католичество (которыми управляет академик Пеллиссон, с 1676 года использующий королевские доходы, обеспеченные регалией, чтобы выдавать премии протестантам, перешедшим в католичество и испытывающим денежные и профессиональные затруднения). Этот протестант терпит запрет на эмиграцию. Этот протестант читает или не читает католическую Библию, переведенную для него, катехизисы, составленные для него, книги, знакомящие его с религиозными спорами, написанные хорошим стилем, предназначающимся для его наставления. Если он убежденный кальвинист, ему достаточно крепко держаться за свою Библию, за воскресные службы, за своего пастора. Если он умеренный кальвинист, он сближается по nolens-volens (волей-неволей) с религией большинства французов.

При таком ритме Франция стала бы, конечно, полностью католической между 1730 и 1760 годами.

Но король, если и не знает, что Провидение продлит ему жизнь до 77 лет, прекрасно понимает, что он умрет до 1730 года. Поэтому ему не терпится добиться единства, о котором он мечтает. Он хочет, чтобы оно вошло как составная часть в ореол его славы, стало вершиной его царствования. Уже в начале 1679 года он твердо решил добиться этого единства Его решение искоренить французский протестантизм возникло в это время. Отмена Нантского эдикта уже заложена в принудительньгх мерах самого эдикта; эти меры в течение всех десяти лет только и будут создавать для гугенотов все более и более невыносимые условия. Теперь общепринято отрицать влияние Лувуа в этом деле; и, конечно, у нас нет ни единого доказательства, подтверждающего его усердие. Но тот, кто размышляет над хронологией правления Людовика XIV, должен отметить, что неодинаково удачные меры, связанные с проведением политики присоединений, двоякое использование дела об отравлениях, постройка канала на реке Эр, второе опустошение Пфальца, «драгонады» совпадают по времени с его полномочиями и с периодом его самого большого влияния. А при абсолютной монархии и на той стадии доверия, которой достиг министр, почти не бывает совпадений. Пока не будет доказательств, ограничимся только предположениями. Если маркиз де Лувуа не подталкивает открыто к преследованию про¬тестантов, его отец Летелье, канцлер с 1677 года, не скрывает своего антипротестантизма; а в это же время соперничающий клан, Кольбер и его сын Сеньеле, являются сторонниками statu quo (статуса-кво).

В 1679 году предпринимаются суровые меры против еретиков и отступников и вводится самое строгое предписание в отношении отрекающихся. В июле по эдикту ликвидируются палаты Тулузы и Гренобля, в которых соблюдалось равное количество католиков и протестантов: итак, еще одна часть нантских гарантий рушится. Королевским постановлением в июне 1680 года всякому католику запрещается переходить в протестантство; другое постановление, датированное ноябрем, приглашает должностных лиц магистратуры посещать больных протестантов и пытаться их обратить в католичество. За несколько месяцев до этого была запрещена должность акушерки для протестанток. В 1681 году еще крепче затягивается удушающий узел, 18 марта де Лувуа разрешает использовать «драгонады» в Пуату. Речь идет о политике ускоренного обращения в католичество, которую только что придумал местный интендант Рене де Марийяк; вместо того, чтобы заставить плохих налогоплательщиков обеспечивать жильем военных — в то время не было казарм, — это бремя было возложено на протестантов со всеми вытекающими неприятностями — грубостью и принуждением. А в апреле становится известно, что «новообращенные» в католичество освобождаются на два года от обязанности предоставлять жилье солдатам. 17 июня король выносит решение, что дети гугенотов смогут выбрать католицизм в возрасте семи лет (сознательный возраст по-церковному) и что родители не будут иметь право отдавать их за границу для воспитания в протестантской вере. В течение всего 1681 года ревностно служащие интенданты будут в меньшей или большей степени подражать своему собрату Марийяку. Они будут пересылать в Версаль оптимистические статистические данные, и Людовик XIV, принимающий за реальность свое желание привести к религиозному единству, будет себя убеждать, что достаточно продолжать усиливать принуждения, чтобы увеличить число обращенных в католичество.

В 1682 году еще больший размах приобретут печально известные «драгонады» и станет неукоснительным применение по¬ложений Нантского эдикта. В мае, например, жители Пуату были свидетелями разрушения протестантского храма в Ламот-Сент-Эре. Летом «законно» разрушают два-три храма в неделю. А по королевскому законодательству незаконнорожденные гугено¬ты будут насильно воспитаны в римско-католическом духе (31 января); запрещается эмиграция протестантских моряков и ремесленников (18 мая); не разрешается протестантам приобретать профессию нотариуса, прокурора, судебного исполнителя, полицейского (15 июня), заседателя суда или помощника юстиции (16 июня). 14 июля государство накладывает жесткий запрет на выезд гугенотов из королевства: все имущество нарушителей будет подлежать конфискации. И как будто бы всех этих мер было недостаточно, декларация от 30 августа запрещает протестантам собираться вне храмов и без пасторов; эдикт от 7 сентября уточняет, чем рискуют французские протестанты, которые эмигриро¬вали бы; другой эдикт предоставляет приютам имущество, кото¬рое протестанты отдают или завещают бедным! ' При такой сложной игре, так как «драгонады» не прекращаются, понятно, что статистические данные интендантов и даже епископов живо интересовали короля. А как только он допустил первую психологическую ошибку, считая законными и серьезными многочисленные «обращения в католичество», он обрек себя на то, чтобы продолжать верить в это и поддерживать политику отречений от протестантской веры, а также на то, чтобы его доверенные люди продолжали вводить его в заблуждение.

В марте 1683 года по другому эдикту предусматривалось публичное покаяние и изгнание всякого пастора, который примет обращение в протестантство человека, исповедовавшего римско-католическую веру. 22 мая декларацией закрепляется в каждом протестантском храме определенное место для католиков. Надо понимать: для осведомителей полиции короля. 17 июня еще одна декларация постановляет: дети «новообращенных» в католиче¬ство должны будут воспитываться в католической вере. 1684 год был еще более жестоким по отношению ко всем оставшимся в королевстве протестантам. В июне издаются один за другим неукоснительные законы: один из них возобновлял запрет на совершение протестантских обрядов частным образом или подпольно. В августе еще один эдикт запрещает служить пасторам на одном и том же месте более трех лет; еще одна декларация ограничивает частоту церковных советов и обязывает проводить их лишь в присутствии королевского судьи; другая декларация ли-шает гугенотов возможности быть избранными на должности экспертов. Наконец, декларация от 26 декабря запрещает протестантское богослужение там, где местная община насчитывает меньше десяти семей.

Советникам Людовика XIV придется сильно напрячь воображение, чтобы придумать другие принудительные меры. Печально известный 1685 год покажет, что им, увы, удалось это сделать. 20 января следующая декларация ограничивает компетенцию нескольких судей протестантов (пережиток урезанной привилегии трибуналов эдикта), еще исполняющих свои функции в парламенте города Меца. В феврале другой королевский документ точно определяет наказание пасторам, «которые терпят в храме присутствие лиц, которым король запретил туда доступ». 16 июня французам запрещается бракосочетаться за границей; ясно, против кого направлена эта мера. На следующий день еще одна декларация предписывает разрушать протестантские храмы, в которых пасторы освящали смешанные браки или произносили бунтарские речи. 9 июля протестанты теряют право нанимать католиков в качестве слуг. 10 июля король запрещает протестантам быть судебными или адвокатскими клерками. 11 июля им был также закрыт доступ в адвокатуру. 25 июля гугеноты узнают, что они не могут присутствовать на протестантской службе за пределами судебного округа их местопроживания. Затем следует августовский эдикт, запрещающий любому протестанту проповедовать, писать полемические произведения, публиковать работы по богословию, б августа еще одной декларацией протестанты отстраняются от профессии врача. И в тот же день Людовик XIV выносит решение: пасторы протестантской религии не смогут иметь жилье ближе шести лье от тех мест, где запрещается протестантское богослужение. 14 августа издано постановление о том, что дети протестантов могут иметь опекунами только католиков. 20 августа новая декларация доводит до сведения населения, что половина имущества эмигрировавших гугенотов достанется тем, кто их изобличил.

Перечисление всех этих неприятностей, которые накапливались в течение более чем шести лет, показывает, что к концу сентября 1685 года все было сделано, чтоб усилить, ужесточить преследования. От Нантского эдикта осталось лишь название. И если нам трудно понять упорство Людовика XIV, направленное на уничтожение раскола, — и в этом его союзником было время, — то легко понять, какая логика заставила его отменить нантские предписания.

Эдикт Фонтенбло, датированный октябрем 1685 года, обнародованный 17-го и зарегистрированный в парламенте 22-го, представляется на деле узаконивавшем фактического состояния дел, так как нет больше гугенотов в королевстве, законодательство, некогда им дарованное, лишается всякого смысла. («Мы сегодня видим, воссылая должную благодарность Господу, что наши усилия привели нас к цели, которую мы перед собой ставили, ибо лучшая и большая часть наших подданных, исповедующих «так называемую реформатскую» религию, перешла в католичество... Мы поняли, что не можем сделать ничего лучшего, чтобы полностью стереть из памяти все волнения, смятения, несчастья, которые из-за распространения этой ложной религии были причинены нашему королевству, иначе как полностью отменив Нантский эдикт и все, что было сделано с тех пор в пользу вышеназванной религии».) Эдикт Фонтенбло запрещал публичное отправление (sic — так) протестантской религии. Если по истечении двух недель пасторы не перейдут в католичество, они должны будут покинуть Францию. Дети же протестантов должны быть окрещены, воспитаны и подвергнуты катехизисизации в римско-католической вере. Чтобы быть амнистированными и возвратить себе конфискованное имущество, эмигрировавшие протестанты имели в своем распоряжении срок в четыре месяца. Эдикт вновь подтверждал, кроме этого, все прежние запреты на эмиграцию. Выезд из королевства и пересылка за границу своего имущества были абсолютно запрещены, «мужчин посылали за это на галеры, а женщин наказывали тем, что конфисковывали имущество и отбирали детей».

И самый могущественный король в мире не мог предотвратить эту эмиграцию, несмотря на то, что 1450 человек были пригово¬рены к галерам. Из-за эмиграции королевство лишилось 200 000 своих подданных, очень часто это были образованные, активные, богатые и предприимчивые люди. Еще меньше он преуспел в искусстве изменить сознание людей и сломить их. Отмена Нантского эдикта сама по себе влечет за собой печальные последствия: принудительное причастие, ложь и святотатство. И как об этом не подумали такие люди, как Боссюэ, Бурдалу, отец де Лашез или Арле де Шанвалон, и не предупредили об этом Людови¬ка XIV? Много тайн кроется в этой политической ошибке и в этом религиозном преступлении.

КТО ОТВЕТСТВЕНЕН ЗА АКТЫ 1685 ГОДА?

Эдикт Фонтенбло не может рассматриваться изолированно, поскольку усиление антипротестантского гонения начинается еще в 1679 году и идет по нарастающей. Поэтому было бы наивным ви¬деть в этом лишь что-то похожее на взятие реванша наихристианнейшим королем над императором, который с тех пор, как Вена была спасена от турецкой опасности в 1683 году, снова слишком выдвинулся бы в Европе на передний план. Такое соображение, если оно и приходило на ум Людовику XIV, могло быть только второстепенным. Во Франции времен Контрреформы — и каждый раз это подтверждается — на первое место выступает король-католик и затмевает короля-политика. Король находится во власти мечты о религиозном мире не с 1679 года, а с 1659-го, даже с 1649 года. Важнее всего не обстоятельства отмены Нантского эдикта, этого коварного последнего удара, а причины грубого и длительного гонения, которое продолжалось более шести лет.

Король является абсолютным монархом; и надо, чтобы абсолютно вся ответственность падала на него. Король ни с кем не разделяет законодательную власть. Даже если канцлер Летелье и скрепил своей подписью эдикт Фонтенбло, королевская подпись здесь стоит полностью, а не сокращенно. Он подписывался полным именем и на предыдущих многочисленных повторяющихся эдиктах, которые мало-помалу душили французский протестантизм (а вот отмена эдикта его резко пробудила). После своей коронации король особенно проникся сознанием священного характера своих королевских обязанностей. Король убежден благодаря своим детским урокам катехизиса, беседам со своими духовника-ми, предсказаниям религиозных ораторов, что Реформа — это ересь, значит, дьявольщина, сатанинское наваждение. Этот монарх является продолжателем линии, логики, духа Тридентского собора (1545 — 1563), то есть современного католицизма. Если протестанты должны гореть в вечном огне, разве не гуманно и не по-христиански обойтись с ними грубо, чтобы спасти их души? Как и его подданные, Людовик пропитан, пусть даже бессознательно, духом августинизма. А святой Августин, рассерженный донатистским расколом, — тип интегризма, имеющий много приверженцев в римской Африке, — не побоялся оправдать насильное обращение в католичество, интерпретируя в самом прямом смысле Compelle intrare (Заставь их войти!) из евангельской притчи о приглашенных на банкет. Даже если религиозное единство Франции может иметь замечательные и выгодные политические последствия, главным в глазах Его наихристианнейшего Величества является то, что оно совершенно необходимо с религиозной точки зрения. Людовик XIV, забывая, что «религия является единственным противовесом, действительно эффективным против всех злоупотреблении верховной власти» , все-таки не боится поставить страшную силу этой верховной власти на службу тому, что он считает единственной настоящей религией. И тогда нет больше противовеса. А сила абсолютной власти удваивается. Вот почему преследование является также политической мерой (или политическим злоупотреблением), ибо тогда эффективной политикой будет только та политика, в основе которой лежит религия и которую эта религия оправдывает.

Поскольку Людовик XIV, еще будучи несовершеннолетним, испытывал враждебные чувства к протестантизму, можно допустить относительное соучастие в этом тех, кто способствовал их воспитанию: это Анна Австрийская, кардинал Мазарини, Ардуэн де Перефикс, отец Полен, архиепископ Марка. В семидесятые годы Пеллиссон сумел убедить короля в том, что нужно отдавать предпочтение ласковым уговорам при обращении в католичество. Это было изменением тактики, но не стратегии. Правда, до конца Церковного мира ничего непоправимого еще не было совершено: пока не насилуется совесть, усилия, направленные на объединение, вполне логичны и оправданы.

Все меняется, как мы видим, в 1679 году. Но Людовик XIV не единственный человек, который способствует этим переменам. Все те, у кого есть церковная или административная власть, подталкивают монарха к ужесточению политики, названной политикой единения. Епископы и интенданты состязаются, кто больше приведет фактов и перешлет депеш с наибольшим числом обращений в католичество. Конечно, они проявляют здесь некоторую льстивость, честолюбие, склонность к «святой» лжи, но они тоже искренни и, как раб из притчи Господа, думают, что повинуются чистосердечно божественной воле. Compelle intrare Когда король слушает эти оптимистические донесения, он забывает — или счи¬тает удобным забыть — воспользоваться способностями своего блестящего критического ума. Он согласен поверить, что процесс религиозного единства идет, что активные действия его доверенных людей очень сильно приближают его к завершению. К противоречивости депеш своих сотрудников он добавляет противоречивые доводы, которые он из них делает. Если только не изменить полностью политику, отмена Нантского эдикта становится почти неизбежной. Данные статистики, касающиеся деятельности миссионеров и драгунов, способствуют только ускорению вышеуказанного процесса. Сегодня, по истечении трех веков, ярче вырисовываются набожные соучастники короля, которые непосредственно участвовали в подготовке эдикта Фонтенбло. Это, конечно, Арле де Шанваллон, Парижский архиепископ, доверенное лицо короля, который посещает его в утренние часы по пятницам, маститый богослов Контрреформы, ярый враг кальвинизма, и канцлер Мишель Летелье, поставивший свою подпись под актом отмены Нантского эдикта. Затем — ловкий отец де Лашез, не так открыто агрессивный, но не менее враждебный. Этот церковник слишком дипломатичен, чтобы занимать место на переднем крае. Он позволяет Арле выполнять черную работу, но готов его сменить, если это становится необходимым. Мы знаем, что Лувуа был жестким проводником политики, но не он ее определил. Может, он негласно подталкивал монарха к такому решению, чтобы угодить ему? Похоже на это, но это не доказано. Со своей стороны, маркиза де Ментенон радуется обращениям в католичество, когда они являются результатом ласковых убеждений; но она отвергает принуждение по отношению к своим бывшим единоверцам. Лишь полемика, доведенная до крайностей, да беспочвенная выдумка могут заставить поверить в то, что она якобы подталкивала монарха к жестоким мерам. Ни Сеньеле, эмпирик, как и его отец Кольбер, и, как он, находящийся в контакте с гугенотами — деловыми людьми, ни Шатонеф, от которого зависит протестантская религия, не способствовали проведению политики давления. Наименее виновным был Ламуаньон де Бавиль, мнением которого Людовик XIV — и напрасно — не поинтересовался. «Я никогда не был за отмену Нантского эдикта, — напишет знаменитый интендант Лангедока, — со мной даже не посоветовались по этому во¬просу».

Ответственность ложилась почти такая же на народ Франции, особенно на бедный люд, как и на короля. Ответственность ложилась также на католическое духовенство — от епископа до викария. Ибо отмена Нантского эдикта была скорее религиозной мерой, чем политической, но в то же самое время мерой, приня¬той в угоду народу.

ЧУДЕСА УСЕРДИЯ

Мы так привыкли сожалеть об отмене Нантского эдикта, что даже трудно представить себе большое количество людей, выражающих аплодисментами единодушное одобрение, которое эта отмена вызвала у французских католиков.

У инициаторов эдикта Фонтенбло, короля и его министров, уверенных в том, что Всевышний их благословил, не было даже угрызений совести. 16 октября Людовик XIV освободился от последних своих колебаний. «Я возношу хвалу Господу, — писал он Его Преосвященству де Арле, — за то, что в Гренобле в эти последние дни так много достойных людей отреклись от протестантизма; их Символ веры, согласно Тридентскому собору, снимает все сомнения, которые мог бы заронить акт обращения в католи¬чество». А 7 ноября Людовик писал тому же де Арле: «Я убежден, что Господь присовокупит к своей славе тот труд, на который он меня вдохновил». Подготовка отмены Нантского эдикта была последним трудом и последней радостью канцлера Мишеля Летелье. «Господь предназначил ему, — запишет для нас Боссюэ, — завершить великое дело нашей религии; и, скрепляя своей подписью знаменитый акт об отмене Нантского эдикта, он сказал, что после этого торжества веры и такого прекрасного памятника набожности короля он может умереть спокойно».

До самого конца царствования, в течение тридцати лет, духовенство все время будет выказывать удовлетворение, исполненное восторга. «Во всех проповедях, — запишет в 1700 году Мадам принцесса Пфальцская, — король сильно восхваляется за то, что он преследовал бедных протестантов». В глазах Боссюэ Людовик XIV — это новый Константин, новый Феодосии Великий или новый Карл Великий. Ему можно приписать то, что все 630 отцов Халкидонского собора (451 г.) сказали императору Маркиану: «Вы укрепили веру, вы уничтожили еретиков: это достойное дело, совершенное в ваше царствование, это характерная и определяющая черта этого периода. Благодаря вам нет больше ереси: один лишь Господь мог совершить это чудо. Царь Небесный, сохрани царя земного — это желание всех церквей, это желание всех епископов».

Бурдалу считает, что эдикт Фонтенбло ставит Людовика XIV выше всех его предшественников; отмена Нантского эдикта венчает все замечательные дела короля, которому было предначертано совершить их. В конце своей проповеди, произнесенной при дворе в праздник Всех Святых в 1686 году, этот мастер церковного красноречия восклицает: «Я говорю с королем, особый характер которого заключается в том, что он сумел сделать для себя все возможным и даже легко достижимым, когда нужно было выполнять какие-то акты или трудиться во славу короны, во славу своей религии. Я разговариваю с королем, который, чтобы победить врагов государства, совершил чудеса храбрости, в которые не поверят потомки, потому что они больше похожи на правду, нежели правдоподобны, и этот король совершает чудеса усердия, чтобы одержать победу над врагами Церкви, они настолько превосходят все наши ожидания, что в них едва верится. Я разговариваю с королем, данным и избранным Господом для таких дел, о которых его королевские предки даже не осмеливались помышлять, потому что он единственный одновременно был инициатором и исполнителем этого. Это усердие во имя Господа и во имя настоящего служения Ему, Ваше Величество, это усердие освящает королей и должно венчать Ваше славное царствование».

Переписка маркизы де Севинье и Бюсси-Рабютена лучше всего показывает, как довольна была публика. «Вы, конечно, видели, — писала маркиза 28 октября 1685 года, — эдикт, которым король отменяет Нантский эдикт. Нет ничего лучше того, что там написано: «Никогда никакой король не совершил и не совершит ничего более памятного». Бюсси превзошел ее в восхвалении, оценивая событие во времени, он как бы рассматривает его не с тактической, а со стратегической точки зрения. «Я восхищаюсь, — говорит он, — действиями короля, направленными на разгром гугенотов. Войны, которые велись когда-то против них, и Варфоломеевская ночь усилили и увеличили эту секту. Его Величество мало-помалу подточил эту секту, а эдикт, который он только что издал, поддержанный драгунами и такими, как Бурдалу (sic — так), был сокрушающим ударом».
И не надо приводить в качестве возражения, что эти люди — дворяне и представляют мнение ограниченного круга. Чем ближе к слоям народным, тем четче видна радость католиков. В Париже, городе Лиги, отмена Нантского эдикта подняла чрезвычайно несколько померкшую популярность короля. Никогда это так не чувствовалось, как 30 января 1687 года. «Король, — повествует аббат Шуази, — достиг вершины славы человеческой, когда пришел на обед в ратушу после болезни: он увидел, что народ его любит; никогда еще не было выказано столько радости, приветственным возгласам не было конца. Он находился в своей карете с Монсеньором и с другими членами королевской семьи. Сто тысяч голосов кричали: "Да здравствует король!"»
В коллежах ордена иезуитов — от них нисколько не отставали конкуренты — эдикт Фонтенбло стал праздником с фейерверками, театральными представлениями, с парадами и кавалькадами. В Париже, на улице Сен-Жак, в коллеже Людовика Великого — название обязывает — прославляют это событие, выставив одиннадцать картин, посвященных Его Величеству Ludovico Magno— Людовику Великому), с красиво выписанными на латинском языке гиперболично-хвалебными надписями. «Людовику Великому, — утверждала надпись IV, — который вернул в лоно религии пред¬ков детей, вырванных из лона ереси». «Людовику Великому, — гласила надпись VII, — который лишь одним звоном оружия усмирил упрямых еретиков и привел их к вере». «Людовику Великому, — провозглашала надпись IX, — который так же, как и набожный Константин, прибавил авторитета и важности религии».

Искусство и литература состязаются в вознесении хвалы: скульпторы (как, например, Куазевокс), композиторы, граверы соперничают, создавая свои произведения, чтобы отметить вновь обретенное христианское единство. Кто бы мог в это поверить? Фонтенель получает от академии поэтическую премию. Здесь разгромленный кальвинизм представлен «задушенной гидрой»; там «Аполлон побеждает Питона». Жан де Лабрюйер восхваляет короля за то, что он изгнал из Франции «ложную подозрительную религию, враждебную для суверенности», за то, что он довел до конца проект кардинала Ришелье о «вытеснении ереси» (1691). И тут каждому на память приходит пролог Расина из «Эсфири» (1689):

За несколько месяцев до этого умер соперник Расина— Филипп Кино, оставив незаконченной поэму «Уничтоженная ересь». Вновь обретенное христианское и национальное единство явилось в те времена во Франции таким благом, что каждый смог слу¬жить ему, не идя наперекор своим убеждениям.

ВОЗМОЖНО ЛИ БЫЛО УМЕРЕННОЕ РЕШЕНИЕ?

Конечно, легко давать советы королям с позиции сегодняшнего дня и вносить поправки в историю. Но возьмем отмену Нантского эдикта. Так велик контраст между высказываниями французов XVII века, вполне удовлетворенных этой отменой, и высказываниями французов XX века, единодушно осуждающих эту отмену, что оправданно и необходимо представить себе, что мог бы сделать Людовик ХIV, чтобы удовлетворить большинство и осуществить свои замыслы: добиться единства и избежать, может быть, худших последствий.

По крайней мере, в теории король, который в рамках католицизма сумел найти «средний путь», правильно поступил бы, применив на практике ту же тактику к ученому спору между конфессиями. Он мог бы — все те же абстрактные рассуждения — отменить в Нантском эдикте пункты, касающиеся публичного богослужения и свободы совести. Можно было также запретить протестантам совершать богослужения и быть на государственной службе при условии, что для них оставалась бы открытой возможность работать в других областях. Наконец, король мог бы не разрешить перевод за границу протестантских капиталов, не за-прещая, однако, эмиграцию людей.

Если бы было принято вышесказанное, протестантов во Франции можно было бы разделить на три группы, согласно приверженности каждого к той или иной форме богослужения. Первый контингент выбрал бы католичество. Если бы окружение оказывало меньшее давление, чем то, которое было оказано, вновь обращенные в католичество приобщились бы к конфессии большинства своих соотечественников. Если бы их подготавливали менее воинствующие миссионеры, чем миссионеры 80-х годов XVII века, и просвещали бы их не с помощью таких жестких ученых споров, если бы их обучали по римско-католическому катехизису и другим религиозным книгам Пеллиссона да еще поддержали бы денежными пособиями, предназначенными для обращения в католичество, их было бы, возможно, меньше числом, но они были бы сильнее привязаны к католичеству, чем «новые католики», составившие значительное количество в конце царствования. В общем-то новая теологическая переориентация если и не сблизила христиан, то, по крайней мере, сделала беспочвенными некоторые ученые споры XVI века . Кроме того, католицизм, близкий к Пор-Роялю, предлагал протестанту очень соблазнительное августинское миропонимание. Надо не забывать еще соображения национального характера. Видные протестанты на самом деле гордятся Францией, своим королем, его завоева¬ниями, распространением его просветительского влияния. Какой-нибудь Абраам Дюкен, какой-нибудь Пьер Бейль остаются и останутся лояльными, несмотря на преследования. Почему же у какого-нибудь молодого протестанта, менее зараженного кальви¬низмом, чем эти знаменитые вожаки, не появился бы соблазн предпочесть Жану Кальвину своего короля? При смешанном браке любовь к невесте часто приводит к обращению в католичество; в 80-е годы, годы французской славы, разве любовь к Французскому королевству не могла одержать верх над всем остальным и стать путеводной звездой для душ человеческих?

С другой стороны, появились бы непримиримые протестанты, обуянные навязчивой идеей публичного богослужения, для которых встал бы вопрос выезда из страны даже ценой разрывов и жертв, и все для того, чтобы исповедовать открыто каждое воскресенье религию своих отцов, чтобы громко петь псалмы царя Давида, приведенные к гармонии Лоисом Буржуа, чтобы безбоязненно пользоваться ханаанским диалектом, этим гугенотским разговорным языком, напичканным библейскими цитатами. Именно так поступит 16 июня 1701 года Лукреция де Бриньяк, дворянка из Севенн. Оставив барона де Сальгаса, своего мужа, она «со своими шестью детьми на руках» (старшему было пять с половиной лет) сбежала в Женеву, чтобы иметь возможность присутствовать там на публичных богослужениях. Если бы была предоставлена свобода эмигрировать из Франции, несколько тысяч протестантов, а может быть, и несколько десятков тысяч, сделали бы так же, как мадам де Сальгас, и сдела¬ли бы это, не рискуя быть приговоренными к галерам и не ослабляя королевство массовым исходом из Франции.

Третья группа, самая многочисленная, удовлетворилась бы воскресным семейным богослужением, заменяющим храмовое. То, что считается невозможным для римских католиков, неудобным для лютеран, строго придерживающихся своих обрядов, отличнейшим образом может быть приспособлено к кальвинистской догматике. В каждом гугенотском жилище была возможность устроить домашнее богослужение с Библией под председательством главы семьи или более ученого проповедника. При этих условиях свобода была гарантирована. Французским протестантам достаточно было, чтобы сохранить свою родину, имущество, профессию, жизненный уровень, принять практику богослужения, близкую к богослужению меннонитов. В 1986 году многие правоверные протестанты выбрали этот путь. Так могло быть и в 1686 году.

Но кто дал бы королю подобный совет? Кольбер? И какой бы министр, даже весьма авторитетный, смог бы настоять на своем? Никогда никакой Сегье или Летелье, никакой Боссюэ, или Бурдалу, или Лашез, или Арле не подтолкнул бы короля пойти по этому пути. В XVII веке католическое духовенство усмотрело бы в терпимости к отправлению культа в домашних условиях только пренебрежительное отношение к привилегиям католиков, презрение к мессам, постоянное подстрекательство к признанию свободы совести, «святотатственное отношение» к Тайной вечере. Римское духовенство предпочло бы присутствие во Франции сво¬их конкурентов — протестантов, возможности лицезреть протестантское богослужение без них. Политики были с ними заодно. До 1685 года в соборах, еще не разрушенных, еще открытых, было легко расставить своих информаторов, чтобы узнавать досконально содержание проповедей. Если каждое жилище протестанта превратилось бы в домовую церковь, кто доносил бы королю о политических намеках в проповедях? Словом, религиозная терпимость могла бы привести к постоянным заговорам, способствовала бы созданию разветвленной сети информации и пропаганды, полезной для Вильгельма Оранского и его протестантских союз¬ников, наносящей ущерб католической Франции.

Одной из причин принятой политики, политики принуждения, является,   без  сомнения,   невозможность   воспользоваться   этим либеральным курсом в отношении протестантов. Чтобы понять (здесь не идет речь о том, чтобы оправдать) то, что было выбрано и чему следовали, надо было бы жить не на спутнике Сириуса (Намек на философскую повесть Вольтера «Микромегас»), а на некоторое время отойти от XX века и углубиться в XVII век.

Если бы Людовик XIV предоставил гугенотам право эмигрировать и отправлять культ у себя дома, — это расположило бы к нему историков, но он вызвал бы во всем королевстве, особенно в завоеванных провинциях, оппозицию, а то и бунт девятнадцати миллионов католиков. Епископы, монахи, священники и право¬верные католики приняли бы в штыки этот смешанный режим вероисповеданий. Трудно сказать, довольны ли были бы им протестанты. Эмиграция уменьшилась бы, и, следовательно, уменьшилась бы грозная сила протестантской экспатриации. Но разве можно было бы разрушить сеть преступных связей за границей, добиться от гугенотов, живущих в стране, большей лояльности?

Один лишь Людовик ХШ мог бы в свое время отменить по¬ложения Нантского эдикта и избежал бы ужасов, которые повлекли за собой положения эдикта Фонтенбло. Можно сказать, что он оставил своему сыну в наследство ядоносный дар. Ибо в 1629 году, после подрывной войны юга, все посчитали бы закономерным, — и это единственный случай, когда можно сказать: справедливым, — уничтожение привилегий (временных, предоставленных по воле случая, совсем недавних) 1598 года. Но кардинал Ришелье считал нужным не раздражать протестантских князей Империи. Среди ответственных за отмену Нантского эдикта надо еще назвать Людовика ХШ и его министра.

ИТОГИ ОТМЕНЫ НАНТСКОГО ЭДИКТА

Современники Короля-Солнце слишком восхваляли деяния нового Константина, нового Феодосия. Но историографы — начиная с Сен-Симона, Жюля Мишле и кончая Лависсом — очернили эдикт Фонтенбло до такой степени, что нам совершенно непонятно, как он мог, например, вызвать одобрение наших отцов. На самом деле, как это часто бывает, истина находится где-то посредине. Если отмена Нантского эдикта занимает самое большое место в пассиве царствования Людовика XIV, ее последствия не были в равной степени отрицательными. Эдикт Фонтенбло, возможно, дал Франции столько же преимуществ, сколько принес вреда.
Можно насчитать шесть примеров таких неприятных последствий: 

1. «Новые католики» — так как нет больше протестантов, по крайней мере, среди гражданского населения и в самой глубинной Франции — являются в большинстве своем не по-настоящему обращенными. Лишенные своих естественных вожаков из-за того, что высокородные гугеноты приняли католичество, лишенные своих духовных руководителей из-за того, что были высланы пасторы, рядовые протестанты были обезглавлены и показали, что они еще больше привязаны к своим догмам и предрассудкам, еще строже соблюдают свои нравы и еще больше чтят свою самобытность, чем король и его советники могли бы представить себе это. 

2.Пасхальные католические причастия, отныне обязательные для всех, часто будут для этих новообращенных вынужденными и святотатственными причастиями. Даже без своих пасторов французские протестанты могут перечитывать то, что написал святой апостол Павел: «Тот, кто вкусит хлеба и испьет чашу Господа недостойно, будет виновен по отношению к телу и крови Господа». Они могут также сопоставить эту угрозу и четкое предостережение Иисуса Христа: «Всякий грех и всякое богохульство будут прощены людям, но богохульство против Ду¬ха Святого прощено не будет». 

3. Больше, чем прежде, — это им вменялось в вину во время всей Голландской войны, — все протестанты королевства (которые видели во французском поражении надежду на то, что будет подписан договор, принуждающий короля вернуться к Нантскому эдикту) будут походить на партию иностранной агентуры. 

4. Восстание камизаров, которых не рискнули всех скопом осудить и не дошли до того, чтобы воспевать их деяния, добавится к внутренним трудностям Франции и к тяготам войны, ведущейся за пределами королевства. 

5. В связи с эмиграцией 200 000 протестантов наша страна начинает «поедать» свой демографический капитал, теряя при этом экономическую, социальную, интеллектуальную элиту. 6. Наши враги — Пруссия-Бранденбург, Соединенные Провинции, Великобритания — выигрывают от этого, а мы от этого проигрываем. Экспатриация (название, данное протестантам, которые бежали из Франции после отмены Нантского эдикта.) офранцуживает Европу, но укрепляет страны, где были приняты протестанты, и усиливает их врожденную враждебность по отношению к Франции.

Существует — об этом часто забывают, — по крайней мере, равное количество благоприятных последствий для королевства. 

1. Отменяя Нантский эдикт, король возвращается к традиционным правилам нашего государственного права. 

2. Он прекращает, в частности, нарушать клятву, данную им при помазании (haereticos exterminar — уничтожить еретиков). У Генриха IV не было времени улучшить законодательство; Людовик XIII сделал лишь наполовину эту работу. 

3. Религиозное единство, мечта короля в течение всего периода правления и навязчивая идея духовенства, достигнуто, даже если последующие события выявят, что это единство в большей степени абстрактно, чем реально. 

4. Национальное единство исключительным образом укреплено. Антипротестантская политика Людовика XIV тесно сплачивает вокруг короля и государства в течение 30 лет среднее и низшее духовенство, буржуазию и мелкий люд. Этот консенсус особенно проявится в 1709 году, когда монарх объявит всеобщую мобилизацию против агрессора. От Мальплаке (1709) до Денена (1712) такое сильное пробуждение сознания военных и штатских людей объяснимо лишь духом этого нового единения. Это уже не альянс трона и алтаря, а новый союз трона, алтаря и народа.

 5. Эдикт Фонтенбло завершил покорение сердец, обеспечил настоящую многолетнюю лояльность в завоеванных провинциях. В самых католических из них — Фландрии, Франш-Конте — агенты Испании раньше могли противопоставлять бескомпромиссную вер¬ность католического короля, уважающего Контрреформу, компромиссам наихристианнейшего короля, гарантирующего гражданскую терпимость и религиозный плюрализм. Отныне этот контраст исчезает: ревностный католик — житель Лилля и набожный житель Безансона не испытывает угрызений совести из-за того, что сотрудничают с «восстановителем алтарей». 

6. С самого начала борьбы за испанское наследство Франция в лице Людовика XIV и его кандидата на католический трон Филиппа, герцога Анжуйского, располагает моральными факторами, которые позволят ей завоевать мадридский трон (здесь не потерять — это завоевать) и одержать верх в испанской войне. При режиме Нантского эдикта Филипп V встретил бы те же препятствия, с которыми столкнулся Наполеон в 1808 году. Филипп, герцог Анжуйский, кстати, может быть, и не был бы назначен Карлом II своим наследником.

ИСКАЖЕНИЕ ИСТИНЫ

Еще до отмены Нантского эдикта некоторые прозорливые умы увидели, что настоящие обращения в католичество не совпадают полностью с победоносными цифрами королевской администрации. Приведем, к примеру, комментарии маркиза де Сурша к «драгонадам», имевшим место в июле 1685 года: «Драгуны за неделю обращали в то время в католичество больше протестантов, чем миссионеры за целый год... Этот способ обращения был несколько новым, но он продолжал давать хорошие результаты: и, если принятие католичества было не слишком искренним со стороны отцов, можно было быть уверенным, что, по крайней мере, дети этих вновь обращенных будут уже настоящими католиками».

Уже через две недели после провозглашения эдикта Фонтенбло со всех сторон понеслись донесения ко двору. Епископы, администраторы, военные, несмотря на свое стремление понравиться Его Величеству, вынуждены были указать королю на некоторые погрешности. Людовик XIV, таким образом, был осведомлен о пределах действенности нового законодательства. 5 ноября он пишет Парижскому архиепископу: «Мы не должны были думать, что с первого дня дела пойдут превосходно; надо, как вы правильно говорите, старательно помогать новообращенным в католичество, которые стали католиками по искреннему убеждению; возбуждать интерес к католицизму у заколебавшихся протестантов с помощью наших наставлений и принуждать с помощью суда тех, кто будет избегать обращения в католичество; время и прилежность церковных иерархов и работников (миссионеров, т. е. работников, собирающих жатву Господа) сделают остальное с Божьей помощью. Я же ничем не буду пренебрегать, чтоб исполнить свой долг».

Аббат Фенелон (который позже напишет столько ложного, не соответствующего истине) является, может быть, единственным французским католиком, который смог оценить религиозные и моральные последствия такого коллективного принуждения. Фенелон, который слывет одним из самых сильных миссионеров, не отказывается от принципа Compelle intrare, но ограничивает этот принцип призывом действовать при обращении в католичество только убеждением и лаской. Он пытается измерить масштабы страшных последствий от террора и от насилия над совестью. Фенелон пишет Боссюэ 8 марта 1686 года: «Остатки этой секты мало-помалу будут испытывать к религии, во всех ее внешних проявлениях, безразличие, которое пугает. Если бы теперь кто-то захотел заставить их отречься от христианства и следовать Корану, стоило бы им только показать драгунов.., Это страшная закваска для нации».

Тем не менее «обращения» в католичество продолжаются ускоренным темпом. Миссионеры внутри страны стараются изо всех сил: распространение книг наставительного характера идет самым интенсивным образом. С октября 1685 года по январь 1687 года семнадцать книжных лавок Парижа переслали чиновникам короля и миссионерам 160 000 катехизисов, 128 000 экземпляров книги «Имитация», 148 000 римских переводов текстов Нового Завета, 126 000 псалмов; в целом больше миллиона томов. Печатники составили себе состояния. Вновь обращенные в католичество буквально осаждаются пропагандой. Король тоже осаждается лживыми докладами, как и до своего эдикта. Епископы лгут мысленно, словесно, своими действиями и замалчиваниями. Интенданты, со своей стороны, лгут, чтобы угодить и выказать ненужное усердие.

В начале 1700 года Гаспар-Франсуа Лежандр де Сент-Обен, интендант Монтобана, говорит: «Не бывает дня, чтобы я не приводил к мессе пять-шесть человек, новообращенных в католичество». Он рассказывает, что всегда действует «ласково с людьми разумными, которые не возражают против обращения в католичество, и с людьми торговыми, которые необходимы для развития коммерции». Если верить его депешам, он применяет строгость к упрямцам и держит в запасе чистые бланки (с дюжину), на которых печатается королевский указ о заточении в тюрьму. Наконец, он использует и деньги, чтобы склонить тех, кем руко-водит главным образом личная выгода. Через год тот же интендант говорит, что «приятно видеть так много людей в церквах, в которых еще год назад было пусто». Монтобан, эта цитадель кальвинизма, кажется, стал, милостью Божьей, первым городом, «который показал хороший пример после того, как долго был предметом скандальных историй». На деле Лежандр чаще пользовался своим вторым методом — строгостью, и представляется, что все обращения, так помпезно объявлен¬ные, существовали лишь в его воображении, которым руково¬дило желание выслужиться перед правительством. В 1704 году священник этого же города сообщает противоположное: новообращенные в католичество отдалились от церкви, растет под¬польное отправление протестантского культа. «Вот, — пишет он, — то, что породили штрафы, частые оскорбления, заключе¬ния в тюрьму и постоянные угрозы, которыми пользуется госпо¬дин Лежандр; мягкость, наставления, а не насилие помогли бы больше в завоевании сердец».

В общем, картина в Монтобане — всего лишь один пример. Можно было бы добавить похожие документальные записи для других реформатских областей: Седана, Нормандии, Сентонжа, Пуату, Гиени, Виваре, Дофине. В зависимости от случая интендант предпочитает строгие меры или убеждение. Всюду соседствуют оба приема. Хуже всего там, где агенты короля и местные епископы объединяют свои усилия, чтобы подогнать количество обращений в католичество к самым поразительным статистическим достижениям. Однако, несмотря на известную версию, де Бавиль, интендант Лангедока, — не самый жестокий. В разгар войны в Севеннах этот чиновник пишет своему собрату Гурвилю: «Я буду всегда за то, чтобы завоевывать сердца, исполненные веры, и действовать при этом мягко».

Некоторые протестанты считали — в периоды с 1689 по 1697 год и с 1702 по 1713 год, — что Людовика XIV вынудят его враги (англичане и голландцы) вновь установить режим Нантского эдикта. Среди французских католиков, напротив, можно было пересчитать на пальцах обеих рук сторонников этого положения. Самым известным из последних был Вобан. Король совершенно не посчитался с его мнением. Даже если бы он подумал, что в октябре 1685 года он допустил политическую ошибку, он счел бы более опасным теперь отменить эдикт Фонтенбло, эту точку зрения разделяли лучшие представители власти. Ламуаньон де Ба¬виль критикует в частных разговорах отмену Нантского эдикта, но он считает, что перед лицом европейского общественного мне¬ния королю Франции невозможно пойти на попятный. Теперь только остается проявлять, применяя новый закон, твердость, гуманность и разумность.

Такой разумности, как известно, Людовик XIV не был лишен. Смерть архиепископа Арле в 1695 году избавила его от одного из злых гениев. Противоречивый характер депеш интендантов, писем прелатов (теперь немного успокоенных) и миссионеров и рапортов некоторых чиновников охладил его оптимизм. Восстание камизаров в июле 1702 года произвело на него сильное впечатление. А неспособность Монтревеля, «поджигателя домов», подавить Севеннский бунт поразила его еще сильнее. И не случайно то, что Людовик заменил Монтревеля маршалом де Вилларом. Виллар коренным образом изменил положение меньше чем за восемь месяцев (апрель — декабрь 1704 года). «Известно, что Виллар создал новую систему и, действуя мягко, но твердо и впервые заговорив о милосердии к населению, о прощении населения, которое фанатично страдало, добился всеобщего ослабления напряженности», 6 ноября Эспри Флешье, Нимский епископ, писал: «Вы правы, сударь, что поздравляете нас сейчас со спокойствием, которым мы наслаждаемся. Больше не убивают, не поджигают, дороги почти полностью свободны. Большинство вооруженных фанатиков сдается с оружием». Начиная с этого ре¬шающего 1704 года, «переход через Пустыню» (Этим библейским сравнением гугеноты обозначали годы гонений.) будет менее же¬стоким для протестантов королевства.

Но кто когда-либо узнает, сколько за двадцать лет было совершено насилий над совестью? И сколько причастий, совершен¬ных по самому торжественному обряду, были святотатственными, «ибо для тех, кто верил в реальное присутствие Иисуса Христа в облатке и в пресуществление, как давать облатку тем, кто не расположен принять Иисуса Христа с уважением и любовью?»  Здесь больше не идет речь ни о политике, ни о прагматизме, ни об оппортунизме. В то время, когда Реформа оставалась близкой к своим истокам, когда Контрреформа достигла наивысшей точки, христиане были очень далеки от современного экуменизма. Логика отмены Нантского эдикта привела наихристианнейшего короля к тому, что он заставлял и поощрял совершать десятки тысяч святотатств.