Человек-символ, король, ставший воплощением самой идеи абсолютной монархии, - что, казалось бы, неясного в этой фигуре? Людовик XIV сумел до такой степени слиться со своей ролью, что зачастую за парадным декором трудно разглядеть живого человека, тем более что расхожие, популяризированные представления о "Короле-Солнце" давно уже превратились в стереотипы, только создающие иллюзию понятности, а на самом деле мешающие понять сложность личности и сыгранной ею исторической роли.

  Начнем с этих стереотипов. Кто не слышал о знаменитом, вошедшем в поговорку изречении короля "Государство - это я"? Непревзойденный образчик эгоцентризма, монаршего самомнения! Но, увы, не доказано, что эта фраза вообще была произнесена. А если и была - то в сильно ограничивающем ее смысл полемическом контексте 17-летним королем-юношей перед проявившим непокорность парламентом:

"Вы думаете, господа, что государство - это вы? Государство - это я" - вот полный вариант легенды. Главное же, если принимать знаменитую фразу слишком всерьез, то придется считать Людовика правителем, руководствовавшимся какими-то капризами. Но все его поведение пунктуальнейшего главы государства во время 54-летнего личного правления показывает, что он был человеком долга, долга перед своим государством, перед своим королевским достоинством. А перед смертью, и это уже зафиксировано точно, король сказал: "Я умираю, но государство остается навсегда", - фраза, как видим, полностью противоречащая той, якобы сказанной. Раскроем "Мемуары" Людовика, составленные в поучение его сыну, наследнику престола, и найдем там слова: "Мы должны ставить благо наших подданных гораздо выше нашего собственного блага", "Мы рождены лишь для общественного блага"; и даже мысль о неких договорных отношениях между королем и подданными: "Повиновение и почет, которые мы получаем от наших подданных, даются не даром, но в обмен на справедливость и покровительство, которые они рассчитывают получать от нас".

  Символ Людовика: "Король-Солнце". Не пример ли это самообожествления? Но король сам разъяснил, почему он выбрал для себя именно этот образ. Помимо того, что Солнце как податель всех благ - традиционный образ монарха, Людовик еще и видел в великом светиле пример для подражания: Солнце - неустанный труженик и источник справедливости. Его характеристики - "оно равномерно и справедливо распределяет свой свет между всеми частями мира", "оно неустанно движется, а между тем всегда спокойно", "оно никогда не уклоняется от своего пути" - целая программа поведения для молодого монарха. Мог ли Владимир

  Маяковский представить себе, что задолго до него Солнце как пример вечного труженика брал себе в образец один из презираемых им "бесчисленных Людовиков"?

 И, может быть, неожиданно, но для Людовика отсутствует мотив Солнца, сжигающего непокорных, разящего Аполлона-стреловержца; его идеал - спокойное, уравновешенное правление.

  "Король-Солнце, встающее в своем зените, бойтесь его", - так обращался в 1622 г. к восставшим гугенотам будущий кардинал Берюлль. - см Bluche P. Louis XIV. Paris, 1986, p. 234.

  На эмблеме Людовика Солнце освещало земной шар. Это изображение имело тот смысл, что король вправе распространить свое благодетельное правление на другие народы. Это подтверждается и девизом "Nec pluribus impar" (И для многих равный). Король вспоминал, что и земной шар и этот девиз ему посоветовали включить в эмблему некоторые придворные: "Они имели в виду - и это было приятно для честолюбия молодого короля, - что раз я сам справляюсь со столькими делами, то, конечно, мог бы управлять и другими царствами, подобно тому как Солнце осветило бы и другие земли, если бы они оказались под его лучами".

  Но обратимся к началу, к рождению нашего героя, даже еще раньше - к его зачатию, которое современники имели все основания считать чудесным. Уже более 20 лет длился брак Людовика XIII с Анной Австрийской, а наследника все не было. Королеве было уже 36 лет, она находилась в натянутых отношениях с супругом из-за своего участия в политических интригах. Стране был нужен наследник престола: здоровье короля было шатким, и возможный переход трона к его брату, принцу Гастону Орлеанскому, связанному с оппозиционной аристократией, грозил непредсказуемыми политическими последствиями.

И вот в обстоятельствах почти случайных король все же провел декабрьскую ночь 1637 г. с королевой. Произошло чудо - королева забеременела! Когда это стало несомненным, Людовик XIII посвятил свое королевство Богоматери. Но ведь могла родиться и девочка, и тогда ситуация осталась бы прежней: можно ли было рассчитывать, что королева забеременеет вторично? И снова небеса оказались благосклонны к Франции: 5 сентября 1638 г. родился дофин. Было воскресенье - день Солнца, самый подходящий день для рождения будущего монарха. Астрологи - Томазо Кампанелла и Гуго Гроций - разумеется, исходили из этого факта, предсказав: "Наподобие Солнца, он ублаготворит теплом и светом Галлию и друзей Галлии". (По странному совпадению, умрет он тоже в воскресенье, 1 сентября 1715 г., словно великое светило вело короля всю его жизнь от рождения до смерти.) Так пришел в мир король, который еще до того, как он принял титул "Великий", стал именоваться Людовиком Богоданным.

  Профессиональные историки обходят презрительным молчанием самую эффектную из версий о тайне Железной Маски - будто бы у Людовика родился тогда брат-близнец, который и был скрыт от мира во избежание возможных в будущем политических потрясений. Правда и то, что даже среди специалистов по Железной Маске "версия близнеца" уже не пользуется кредитом. Но благодаря Дюма и многочисленным экранизациям на эту тему она стала широко известной, и почему бы не сказать о ней, тем более что все же и за пределами чистой беллетристики были попытки ее обосновать, а для характеристики Людовика XIV отнюдь не безразлично, держал он или нет всю жизнь под арестом родного брата, повинного только в своем рождении. См.: Черняк Е.Б. Пять столетий тайной войны. М., 1991, с. 208-213, 229 и др. (О проблеме Железной маски см.: Татаринов Ю.Б. "Железная маска" - государственная тайна Бурбонов. XVIII в. - Новая и новейшая история, 1995, N1.)

  Разумеется, эта гипотеза является совершенно нереальной. И по проблемам психологического свойства: если рождение принца ожидалось как ниспосланное свыше чудо, то появление на свет двух близнецов восприняли бы как двойное чудо, принимать одного из них и отвергать другого было бы кощунством. И по отсутствию настоящего побудительного мотива: благодаря библейской истории Исава и Иакова все хорошо знали, кому из близнецов должно принадлежать первородство - разумеется, тому, кто первый появился на свет из чрева матери. И по соображениям чисто практическим: в отличие от авторов версии, никто в тот день не знал, что будущий Людовик XIV проживет 77 лет, а не умрет в детском возрасте, и в каком странном положении очутились бы тогда те, кому пришлось бы извлекать из небытия принца, рождение которого не было официально зафиксировано! Сделав эти разъяснения для широкого читателя, возвратимся на позицию профессионального историка.

  Людовику недолго предстояло оставаться дофином: он вступил на престол после смерти отца 14 мая 1643 г., когда ему не было и пяти лет. Вряд ли воспоминания об отце оставили заметный след в его душе, тем более что взаимная неприязнь между родителями сохранялась и после рождения двух их сыновей. Стиль правления

  Людовика XIII мог лишь осуждаться его сыном, считавшим делом монаршей чести управлять самому, не доверяясь первому министру. Можно говорить, правда, о сходстве общих черт характера: подобно отцу, и в отличие от деда, яркого экстраверта Генриха IV, Людовик XIV был интровертом, человеком углубленным в себя, склонным к скрытности и сдержанности во внешнем выражении чувств.

  Зато влияние матери на воспитание было определяющим. Рождение сына преобразило Анну. Постылая бездетная супруга, она стала матерью наследника престола, более того - сопричастной явленному Франции чуду. Сложившаяся традиция требовала, чтобы регентство при несовершеннолетнем короле принадлежало его матери, и умиравший Людовик XIII при всей его неприязни к супруге не мог ее нарушить. Став регентшей, Анна оказалась перед трудной политической задачей. Обстановка внутри страны была напряженной. Парижский парламент тоже претендовал на то, чтобы участвовать в опекунстве над малолетним монархом, а между тем моральный долг регентши требовал, чтобы она сохранила все прерогативы королевской власти и передала ее подросшему сыну в неурезанном виде. Религиозные настроения у исполненной благодарности к Богу королевы необычайно усилились, своей набожностью Анна выделялась даже среди ее набожных современников. Она не пропускала ни одного поста, ни одного большого религиозного праздника, постоянно посещала монастыри, особенно основанный ею и перестроенный в ознаменование рождения сына парижский Валь-де-Грас, еженедельно причащалась - и к этой регулярности в исполнении религиозных обрядов она с детства и на всю жизнь приучила Людовика. Мальчик не был обделен материнской любовью; когда он болел, Анна не отходила от его постели. Сам он очень любил мать. Уже став полновластным королем, Людовик по привычке побаивался материнских упреков за свои амурные похождения. Смерть матери, мучительно умиравшей от рака груди в 1666 г., он пережил как огромное горе: "Не в силах после этого несчастья выносить вид того места, где оно произошло (в Лувре. - В.М.), я тут же покинул Париж и уехал в Версаль, где мне было легче уединиться". Король обращался к ее примеру и в старости: когда его морганатическая супруга Ментенон уговаривала его закрыть придворный театр как заведение слишком легкомысленное для набожного монарха, Людовик отказался, сказав, что его покойная мать всегда любила театр, но от того не утратила добродетели.

  За несколько недель до смерти Людовик XIII озаботился провести полный чин крещения своего первенца (этот обряд зачастую происходил через несколько лет после рождения) и сам выбрал ему крестных родителей. Крестным отцом стал первый министр кардинал Джулио Мазарини, которому фактически предстояло заменить мальчику-королю родного отца. Эта связь духовного сыновства сказывалась на отношениях Людовика и его воспитателя.

  Некоторые историки верили в морганатический брак Мазарини и Анны Австрийской, указывая, что министр-кардинал не проходил через ступени священства и не давал обета безбрачия. Излишняя тонкость: хотя Мазарини шел к кардинальскому достоинству не по священнической линии (ранее он являлся протонотарием папской курии), сам по себе сан кардинала был абсолютно несовместим с пребыванием в браке. Предположение о физической близости без брака слишком противоречило бы чрезвычайной набожности королевы.

  В мемуарах придворной дамы Франсуазы де Моттвиль, конечно, не случайно подчеркивается, что во время ежевечерних бесед Анны с ее первым министром двери кабинета всегда были открыты и в соседней комнате находились ожидавшие выхода королевы придворные.

  Все это, однако, не исключало отношений "влюбленной дружбы", особенно со стороны Анны, между двумя людьми, которым предстояло вместе пройти через годы тяжелых политических испытаний. Сближали их и заботы о воспитании и обучении короля, руководство которым в 1646 г. королева поручила именно Мазарини.

  Конечно, воспитанник не всегда был доволен воспитателем. Мазарини подчас проявлял строгость: уже после окончания регентства, когда формально совершеннолетний 15-летний король начинал (вероятно, не очень расчетливо) оказывать "милости" своим подданным, кардинал "распекал его как школьника, говоря, что он, король, ничего не понимает в таких вещах и должен передоверить их кардиналу". Чтобы приучить Людовика к экономии, он ограничивал его карманные расходы, иногда доходя до скаредности: его недоброжелатель камердинер Лапорт в "Мемуарах" отмечает даже случай изъятия уже выданных королю денег. С возрастом Людовик яснее видел недостатки и слабости характера

  Мазарини. Однажды он с юношеской неловкостью вмешался даже в его отношения с Анной Австрийской, упрекая министра в том, что тот начал оказывать пренебрежение королеве; он пытался внушить матери неприязнь к кардиналу, и эта эскапада, в которой фрейдист усмотрел бы "эдипов комплекс", немало переполошила и Анну, и Мазарини. Но все это не мешало ему чувствовать сердечную привязанность к своему крестному и наставнику, что отмечают и Моттвиль, и венецианский посол, и сам король в "Мемуарах". Людовик плакал, отправляя Мазарини в отставку в 1652 г., хотя эта отставка была симулированной, временной, и слезы по "сценарию" вовсе не требовались. Во время своей тяжелой болезни в 1658 г., находясь, казалось, на пороге смерти, король сказал кардиналу: "Вы человек решительный и мой лучший друг. Предупредите меня, когда настанет конец: королева не решится это сделать".

  Правда, в "Мемуарах" Людовик, чувствуя, видимо, потребность "оправдаться" в том, что он как будто выжидал смерти Мазарини, не приступая до этого к самостоятельному правлению, сделал главный упор на рассудочные доводы: власть кардинала нельзя было уменьшить, чтобы не придавать силы направленной лично против него фрондерской оппозиции. Эти доводы имели для него большое значение,  но факта эмоциональной, человеческой привязанности они не отменяют.

  О характере Людовика XIV в детстве Моттвиль вспоминала: "Он был серьезным... и даже достаточно благоразумным, чтобы хранить молчание, опасаясь сказать что-либо неподобающее....

  То же стремление уже взрослого короля быть немногословным засвидетельствовано в его "Мемуарах": "Нужно гораздо чаще слушать, чем говорить, ибо очень трудно говорить много, не сказав чего-нибудь лишнего".

  Мы никогда не наблюдали у него проявлений упрямства, обычного в детском

возрасте. Королева, пользуясь убеждением и его привычкой к послушанию ей, всегда добивалась от него чего хотела". Даже во время забав мальчик "почти не смеялся". "Кажется, ему слишком часто говорили, что он является господином".

  Были, конечно, неизбежные ребяческие ссоры с младшим братом принцем Филиппом, но королева всегда требовала, чтобы брат его слушался. Принц Филипп в шутку называл старшего брата "мой маленький папа". Моттвиль правильно отмечает замкнутый характер ребенка; к тому же необходимость строго соблюдать королевский церемониал давила на детскую психику: известен случай, когда маленький монарх расплакался в Парижском парламенте, забыв, что ему нужно говорить во время торжественного "королевского заседания".

  В общем, картина детства короля "по Моттвиль" получается довольно унылая, но, очевидно, она все же односторонняя. Есть свидетельства и другого характера.

  Самому Людовику в старости представлялось, как он рассказывал об этом Ментенон, что его раннее детство проходило в обстановке почти заброшенности, гувернантки часто не обращали на него внимания. В его памяти сохранилось, как он играл с какой-то маленькой девочкой-простолюдинкой из дворцовой прислуги: катал ее в колясочке, изображая пажа при королеве. Если верить этому воспоминанию, конечно, также одностороннему, воспитание было все же вольным, а французская традиция доступности монарха для подданных соблюдалась и в этом

случае. Были и живые, подвижные игры: для короля строили потешные крепости в дворцовом саду, и он с большим увлечением штурмовал их вместе со своими сверстниками.

  Перед воспитателями стояла задача внушить мальчику чувство королевского достоинства и в то же время не избаловать его. Педагогика тогда не обходилась без розог, секли и мальчика-короля, хотя и редко. Раз, когда девятилетний король почему-то закапризничал (двор был тогда в Амьене), мать сказала ему: "Я Вам покажу, что власть у меня, а не у Вас. Давно уже Вас не секли - увидите,  что в Амьене секут не хуже, чем в Париже". Мальчик на коленях просил прощения и получил его.

  Очень много внимания уделялось физическому воспитанию монарха. Людовик отлично ездил верхом, плавал, фехтовал, танцевал. Он страстно любил охоту; когда под старость король уже не мог садиться на коня, он стал охотиться сидя в коляске, которой самолично правил. В последний раз это было в 77 лет, за месяц до смерти. В движении, на свежем воздухе он чувствовал себя в своей стихии, и всю жизнь спал с открытыми окнами.

  Сложнее оценить, насколько удачным оказалось интеллектуальное воспитание. И Анна, и Мазарини придерживались тех веяний в педагогике, которые противостояли нормам средневековой схоластики, "науки коллежей". Еще великий гуманист М. Монтень объявил жалкой "ученость чисто книжного происхождения" и выражал опасение, что ученик, который будет "с чрезмерным усердием... корпеть над изучением книг", сделается неспособным к живому общению с людьми.

  Рационалистическая культура XVII в. с ориентацией на опыт и разумное ограничение бесцельной любознательности влияла в том же направлении. Анна Австрийская сама не любила читать и полагалась на здравый смысл, порождаемый житейским опытом. Для нее было важнее воспитать сына нравственным, верующим человеком, чем начинять его всяческой эрудицией, зачастую лишающей молодежь должного смирения. Мазарини же предпочитал абстрактному книжному знанию опыт постепенного ознакомления своего воспитанника, когда это позволит его возраст, с практикой государственного управления; он, конечно, согласился бы с суждением Моттвиль: "Политика - вот истинная грамматика, которую должны изучать короли".

  Король вместе с братом учились по руководствам, составленным специально для  них литератором и эрудитом Ф. Ламот-Левейе, наставником принца Филиппа, которым были написаны и затем опубликованы пособия по географии, риторике, морали, экономике, политике, логике, физике. Наставник самого Людовика, Ардуэн де Перефикс, составил для него очерк истории Франции; часть его, посвященная

  Генриху IV, также была напечатана. В ней, в частности, безоговорочно осуждалась резня гугенотов в Варфоломеевскую ночь как "дело столь ужасное, что подобного ему никогда не было". Очень много внимания уделялось предметам, прививавшим молодому человеку культуру светского общения, вводящим его в круг "порядочных людей" - важнейший педагогический ориентир XVIII в.: помимо

танцев, верховой езды и фехтования Людовику преподавали музыку - он научился играть на лютне, гитаре и клавесине, - рисование, каллиграфию. Программа обучения избегала слишком специальных знаний. В ней отсутствовало правоведение, хотя монарх и считался первым судьей своего королевства, философия, теология. Король научился прекрасно говорить по-итальянски и по-испански, но преподавание латыни - предмет гордости старой гуманистической педагогики! - было поставлено неважно: Людовик не мог читать тексты без словаря. Воспитатели исходили из того, что монарх всегда может обратиться за консультацией к специалистам. В итоге Людовик не получил навыков самостоятельной работы с книгами, не стал человеком книжной культуры, поискам истины у противоречивших друг другу авторов он всегда предпочитал расспросы, живую беседу. Если Перефикс жаловался Мазарини, что король ленится на уроках, кардинал успокаивал его: "Когда он присутствует в Государственном совете, он задает мне сотню вопросов".

  Мазарини начал активно приобщать своего крестника к тайнам политики, когда тот  уже достиг юношеского возраста. Ежедневно по утрам король на час-полтора приходил в кабинет кардинала, выслушивал там доклады государственных секретарей первому министру и спрашивал обо всем непонятном. По вечерам он присутствовал на заседаниях Государственного совета и в последние годы жизни

  Мазарини уже председательствовал на них, когда там рассматривались важные вопросы. Благодаря этой продолжавшейся шесть-семь лет практике 22-летний король смог сразу после смерти Мазарини стать "своим первым министром", без видимых усилий сменив кардинала у руля государства.

  Начав управлять, Людовик все же почувствовал лакуны своего образования и

пытался их заполнить. Он сообщал в "Мемуарах": "Я решил отдать этому труду часть времени, предназначавшегося для моих развлечений". Так самоучкой, стесняясь не подобающих его возрасту и сану школярских занятий, он изучал историю, военное искусство, литературу. Зато своего сына Людовика, родившегося в 1661 г. наследника престола, он решил воспитывать по-иному: мальчика знакомили с древней и новой юриспруденцией, с каноническим правом, философией, очень интенсивно обучали латыни и математике. (Увы, в данном случае преподаватели перестарались, внушив лишенному природных способностей дофину стойкое отвращение к чтению.)

  А что же воспитание характера? К сожалению, здесь у Людовика, помимо Анны и Мазарини, был и третий воспитатель - Фронда. Мальчику-королю пришлось остро ощутить контраст между величием своего сана и реальной ограниченностью королевской власти в годы гражданской смуты. Перед ним почтительно склоняются те же самые парламентарии, которые вырывают у его матери королевы одну уступку за другой. В холодную январскую ночь 1649 г. короля поднимают с постели: нужно быстрее тайно покинуть Париж, пока парижане, уже показавшие свое умение покрывать весь город баррикадами, не завладели всем королевским семейством.

  Прошло несколько месяцев, война с парламентом закончилась мирным соглашением - и в августе король возвращается в свою столицу среди общего ликования: ведь Париж так любит своего маленького монарха! Лишь бы освободить его от коварного "похитителя", итальянца Мазарини! Но через два года, в феврале 1651 г., ситуация повторяется, только на этот раз двор не успел присоединиться к бежавшему из столицы кардиналу - выходы из дворца блокированы городской стражей, а самочинно явившаяся депутация парижан для большей надежности осматривает уложенного в постель короля, и после этого Людовик с матерью почти два месяца содержатся под унизительным домашним арестом. А в сентябре снова общее торжество - 13-летний король достиг совершеннолетия, формально регентство кончилось, отныне оппозиция не может ссылаться на несовершеннолетие монарха. Однако и это не приводит к окончанию смуты: в 1652 г. приходится снова вести осаду Парижа, и пушки Бастилии стреляют прямо по королевской ставке.

  А как меняются люди, сколько перебежчиков! Кому можно верить, если верность приходится покупать уступками и подачками? Гроза испанцев, молодой победоносный принц Конде в 1649 г. главный защитник, почти спаситель двора; а через год он, вступивший в борьбу за власть с Мазарини, уже арестован; еще через год, вынужденно освобожденный, он начинает войну против правительства и становится руководителем Фронды. Против него ведет в бой королевские войска маршал Тюренн, еще недавно активный фрондер. Нет, никто не хочет свергать короля, все уверяют в своей глубокой преданности государю и в то же время стремятся, овладев его особой, распоряжаться от его имени. Контраст для воспитания юного монарха самый пагубный: в России подобная ситуация породила

  Ивана Грозного. К чести Людовика, сдерживающие, рациональные стороны его  характера оказались достаточно сильными, и он никогда не доходил до озлобленного зверства.

  По натуре он был скорее привязчив, в детстве очень любил своего камердинера П. Лапорта, исповедника отца Полена; по-доброму он относился к своим слугам и в зрелом возрасте, аббат Шуази в "Мемуарах" отметил, что король "нежно любит тех, кто его обслуживает... он осыпает их подарками". Но Фронда наложила на него глубокий отпечаток, воспитав склонность к подозрительности, притворству и злопамятности в делах политики, особенно сильно проявлявшуюся в первые годы самостоятельного правления.

  Видя непокорность своих подданных, мальчик мечтал скорее вырасти и показать себя настоящим, властным государем. В 1650 г. под осажденным Бордо король со слезами говорил своему сверстнику Л.-А, де Бриенну: "Я не вечно буду ребенком, я накажу этих негодяев бордосцев, как они того заслуживают". 20 января 1651 г. он вместе с матерью принимал депутацию Парижского парламента. Первый президент М. Моле потребовал освободить арестованного принца Конде, После ухода депутатов Людовик сказал: "Мама, если бы я не боялся Вас рассердить, я оборвал бы и выгнал первого президента". Но вот все же освобожденный Конде является с визитом к королеве. Анна держится сухо: ее истинные чувства ясны собеседнику, притворяться ни к чему. А Людовик, напротив, ласкается, целует кузена: мальчик уже понял, что без притворства в политике не обойтись, и старательно тренируется в этом искусстве, пока еще явно переигрывая. Через полтора года ему представился новый случай испытать свои способности: нужно было арестовать одного из самых хитрых главарей Фронды кардинала Ретца. Засевшего было в своей архиепископской резиденции прелата удалось выманить во дворец, и 14-летний король лично занялся "операцией": он долго милостиво говорил с Ретцем о каких-то театральных постановках и при нем же как бы между прочим отдал на ухо капитану гвардии приказ об аресте. То же упражнение в притворстве, притом без всякого риска: войдя во дворец, Ретц уже был во власти короля и мог быть арестован без всяких церемоний.

  Впрочем, арест Ретца, которому затем все же удалось бежать из заключения, не мог полностью удовлетворить психологическую потребность короля лично покарать непокорных. Она осталась у него и к тому времени, когда он начал править самостоятельно. Однако изыскать объект для отмщения тогда было уже весьма затруднительно: все настоящие фрондеры были под защитой амнистии, включенной в условия Пиренейского мира Франции с Испанией. Людовик - может быть, неосознанно - нуждался в том, чтобы найти врага, которого он мог бы примерно наказать, и чтобы этот враг был коварным и опасным, чтобы его арест требовал особых предосторожностей и выглядел почти как подвиг юного героя-монарха. В роли такого "козла отпущения" суждено было оказаться сюринтенданту финансов Никола Фуке, чье дело стало наиболее ярким проявлением воспитанной Фрондой королевской мстительности и злопамятности. Парадокс состоит в том, что лично Фуке в годы Фронды проявил абсолютную лояльность к мазаринистскому правительству и имел немалые заслуги перед верховной властью. Но в его психологии король, очевидно, почувствовал нечто "фрондерское" - расчет на собственную силу, независимую от благоволения монарха: сюринтендант зачем-то укреплял принадлежащий ему остров Бель-Иль, покупал себе клиентов из военных, моряков, судейских, литераторов, содержал целый штат осведомителей. Если верна версия о том, что Фуке пытался установить некие особые отношения с фавориткой Людовика Луизой де Лавальер - соответствующий документ сохранился лишь в копии и может быть подделкой, -то и в этом Людовик мог усмотреть дерзкое желание обзавестись осведомительницей при его собственной особе.

  Арест Фуке в сентябре 1661 г. был произведен с мелочной предусмотрительностью, явно преувеличивавшей реальные возможности сюринтенданта оказать сопротивление. И снова в последний час - повторилась история с Ретцем! - король говорил с намеченной жертвой так милостиво, что при аресте потрясенный

  Фуке сказал положившему руку на его плечо д'Артаньяну: "А я-то думал, что

король относится ко мне лучше, чем к кому-либо еще в королевстве". Принятые по

отношению к нему предосторожности, по словам одного из мемуаристов, маркиза де Лафара, "выглядели ребячеством в глазах наиболее здравомыслящих людей, но они льстили королю, полагавшему, что он приобретает репутацию решительного, осмотрительного и скрытного государя".

  Но и сидевшего в тюрьме Фуке монарх не оставлял своим вниманием. Людовик очень болезненно воспринял затягивание процесса, видя в том прямое умаление своего престижа. Когда же судьи приговорили бывшего министра не к смерти, а всего лишь к пожизненному изгнанию, Людовик забыл о приличествующем монарху милосердии - он утяжелил наказание, заменив изгнание заточением в крепости, сославшись на то, что осужденному известны некие государственные тайны (ка кие именно, остается загадкой и поныне). Не простил король и докладчика на процессе Фуке, Оливье д'Ормессона, виновного лишь в том, что честно исполнил свой профессиональный долг, показав недостаточность улик для смертного приговора, - его карьера была окончена, он так и не получил обещанного места в Государственном совете.

  Остается еще сказать о "воспитании чувств", о том единственном опыте первой любви, пережитой Людовиком в 20-летнем возрасте. Как известно, "жениться по любви не может ни один король", но Людовик был одним из немногих королей, которые пытались это сделать. Она звалась Мария Манчини и была одной из племянниц Мазарини, по возрасту на два года моложе короля.

  Не отличаясь особой красотой, Мария обладала умом и живым характером. Любовь началась с совместного чтения рыцарских и пасторальных романов. Потом, летом 1658 г., Людовик очень опасно болел и был готов к смерти; он видел, как убивалась из-за него Мария, и влюбился в нее окончательно. Это была настоящая юношеская любовь, с неизбежной идеализацией предмета страсти. Речь не шла о физической близости вне брака, до нее так и не дошло - Людовик всерьез хотел жениться, сделать Марию королевой. Его намерение ужаснуло Анну Австрийскую, которая не могла допустить мезальянс, и оказалось некстати для Мазарини, вовсе не нуждавшегося в столь рискованном возвышении своего рода. Приближалось заключение мира с Испанией, и политические соображения требовали скрепить его браком французского короля с испанской инфантой. Людовик напрасно умолял мать разрешить ему жениться на Марии: летом 1659 г. Анна и Мазарини настояли на том, что влюбленным нужно расстаться. Юноша очень тяжело переживал разлуку, на время пришлось разрешить обмен письмами; два месяца продолжался этот кризис, затем король смирился. Был заключен его брак с Марией-Терезой, дочерью испанского короля и кузиной Людовика, а Марию Манчини выдали замуж в Италию, за принца Колонна. Король преодолел свою любовь во имя высших государственных интересов. Преодолел навсегда: когда через полтора десятилетия разъехавшаяся с мужем Мария вернулась во Францию, Людовик не захотел ее видеть.

  И вот пришел день - день смерти Мазарини, 9 марта 1661 г., - когда король объявил, что берет управление страной в свои руки и не будет назначать нового первого министра. Людовик пожелал быть и единственным источником милостей для своих подданных, строго запретив министрам просить его за других. Придворные  не без некоторого удивления убедились, что их государь, до сих пор державшийся в тени, легко владеет навыками управления. Это, однако, не относилось к экономике и финансам, сфере, в которой пока еще был хозяином сюринтендант Фуке: здесь Мазарини не мог быть хорошим учителем, будучи сам мало компетентным в таких вопросах. Но Людовик начал проходить ускоренный курс практического обучения и этой науке под руководством ставшего его ближайшим советником Жана-Батиста Кольбера, ранее управлявшего имуществом Мазарини.

  Заодно Кольбер внушал королю и свою личную неприязнь к Фуке, и свои идеи абсолютистской корректировки социо-профессиональной структуры французского общества, дабы увеличить удельный вес "полезных" для государства профессий - земледельцев, ремесленников, торговцев, солдат, моряков - за счет сокращения количества финансистов, судейских и монахов. Когда через полгода Фуке был арестован, король упразднил и его пост сюринтенданта, формально он сам начал  управлять финансами с помощью специально созданного Королевского совета финансов, где основным докладчиком стал Кольбер.

  "Рабочая неделя" короля Франции в начале 1660-х годов по описанию в "Реляции" венецианского посла Гримани выглядела так. Понедельник: с утра король  занимался внешней политикой в Узком совете, который составляли всего три выбранных им самим министра: Г. де Лионн - иностранные дела, М. Летелье - военные дела и Ж.-Б. Кольбер - финансы. Затем заседал Совет депеш, занимающийся вопросами внутреннего управления: к "триумвирам" присоединялись канцлер П. Сегье и те госсекретари, которые в отличие от Летелье не входили в Узкий совет. Вечером, как и во все прочие дни недели, король с членами Узкого совета занимался текущими делами. Вторник: заседал Королевский совет финансов.

  Среда, как и воскресенье: дни, свободные от утренних советов, но не от вечерней раооты с министрами - полностью выходных дней у короля не бывало.

  Четверг: Королевский совет финансов, затем "Совестный совет", в котором король с несколькими выбранными им прелатами решал вопросы о замещении церковных должностей. Пятница: как и в понедельник, иностранные дела в Узком совете, затем Совет депеш. Суббота: Королевский совет финансов. Впоследствии, когда создавались новые советы при монархе - по законодательству, по торговле, - их заседания заполняли лакуны этого расписания. Кроме того, король и помимо советов много работал над бумагами в своем кабинете и наедине с отдельными министрами. Было зарезервировано и время для публичных аудиенций с приемом прошений от подданных, о чем мы еще скажем ниже.

  В таком регулярном ритме, разнообразившемся выездами на войну, Людовику суждено было провести почти 55 лет. Между тем от природы у него была некоторая склонность к лени - наследственная черта от матери, и в детстве воспитатели пугали его участью "ленивых королей" Меровингов и последнего Каролинга

  Людовика V Ленивого, по вине которых лишились трона их династии. Этот урок король хорошо усвоил и, преодолевая себя, привел свою жизнь в соответствие с представлением о труде как священном долге монарха. "Царствовать - значит трудиться, и царствуют для того, чтобы трудиться; желать одного без другого было бы неблагодарностью и дерзостью перед Богом, несправедливостью и тиранией перед людьми", - написано в "Мемуарах"

  Двор был настроен на обожание своего молодого монарха. Его хотели видеть, а потому и видели высоким, "настолько же превосходящим других по росту, насколько и по рождению", как писала в 1658 г. его кузина, дочь Гастона Орлеанского, хотя на деле Людовик был среднего роста (всего 1 м 68 см, как то следует по результатам измерения его доспехов), но стройная фигура, уверенная осанка вместе с высокими каблуками способствовали иллюзии. Придворным импонировали и ловкость короля в спортивных упражнениях, и, конечно, спокойное достоинство, сдержанная манера поведения, равно чуждая как фамильярности, так и чопорности: Людовик умел быть непринужденным в общении, кстати пошутить, сказать ласковое слово. Пил он очень мало, только сильно разбавленное красное вино, хотя ел много, с настоящим "волчьим аппетитом", и часто страдал несварением желудка; табака не выносил. Застигнутый врасплох просителем (при его доступности это было вполне возможно), коротко отвечал: "Я подумаю".

  Иногда, как и всякому человеку, ему случалось выйти из себя, но это бывало крайне редко, и почти каждый конкретный случай из такого рода ходивших в придворной среде рассказов может быть поставлен под сомнение: интерес в распространении порочащих соперников ложных слухов был слишком очевиден.

  В описанном Л. де Сен-Симоном как пример "королевского эгоизма" случае с  выходкой короля по поводу выкидыша у жены его внука герцогини Бургундской, очевидно, нужно сделать скидку на старческую желчность монарха и назойливость его собеседника. - Сен-Симон Л. де. Мемуары, т. 1. М.-Л., 1934, с. 247.

  Говорили, например, будто в ноябре 1671 г. король бросил Кольберу, отказывавшемуся выдать наличные на возраставшие военные расходы: "Это ваша собачья торговля съела наличные". Но передавший этот слух савойский посол Сен-Морис первый ему не поверил, зная, что король никогда не говорил в таком  тоне.

  Зато можно вспомнить о другом. Документально засвидетельствовано, как вел себя Людовик с тем же Кольбером, когда тот вызвал его неудовольствие. В апреле 1671 г. на заседаний Королевского совета Кольбер продолжал в резкой манере настаивать на своем уже после того, как король объявил о не устроившем министра решении по какому-то вопросу (вероятнее всего, речь шла об урезании бюджетных ассигнований на опекавшийся Кольбером военный флот). Людовик не возразил ему, чтобы не спровоцировать Кольбера на еще большую горячность. Но через два дня он послал ему записку с суровым выговором: "Впредь, после того, как я выслушаю Ваши доводы и объявлю о своем решении, я уже не желаю слышать никаких возражений". "Разнос" подействовал так, что еще через два дня королю понадобилось послать Кольберу новую записку успокоительного характера.

  Но если такова была общая картина поведения Людовика, то для первых лет его самостоятельного правления в нее необходимо внести некоторые оговорки.

  Все-таки он "засиделся" в ожидании власти и испытывал потребность доказать всем - и самому себе, - что способен быть сильным, а если надо, то и беспощадным правителем. Покорность подданных, казалось, не была еще полностью восстановлена. Парижский парламент только во второй половине 1660-х годов почтительно замолчал, а до этого не раз выступал с возражениями по поводу отдельных королевских актов, были и призывы провести общее собрание всех его палат, что напоминало ситуацию Фронды. Принявшись осуществлять социальную программу Кольбера, Людовик увидел, что это потребует проведения непопулярных акций, в частности вредного для интересов массы рядовых кредиторов государственного банкротства. Есть свидетельство, что в разговорах наедине с матерью с уст короля срывались слова: "Я знаю, что меня не любят, но это меня не беспокоит, я хочу править внушая страх". С годами, по мере насыщения властью, эта первоначальная психологическая напряженность прошла, тем более что король не был безразличен к тому, что о нем думают его подданные.

  Доступность французских королей Людовик считал принципиально важной особенностью политического строя Франции, отличающей ее от государств-деспотий: "Если у этой монархии есть какая-то особенность, то это именно легкий и свободный доступ подданных к государю". Короля легко можно было встретить в Версальском парке, который был открыт для всех пристойно одетых посетителей, так что это не обходилось даже без неприятных последствий: затаптывали газоны, били статуи и вазы, делали на них надписи, отвинчивали медные краны, - но традиция доступности королевской резиденции все же сохранялась. А кроме того, любой француз мог подать прошение королю во время публичных аудиенций.

  Имеется гравюра, на которой изображено, как это происходило. Король сидит за столом в большом зале, по правую руку от него стоит государственный секретарь, по левую - капитан гвардии, вдоль стены стоят придворные и охрана. Посетители проходят один за другим очередью, мужчины и женщины, явно простолюдины; у мужчин на поясах даже подвешены ножи - деталь, с помощью которой художник, видимо, хотел подчеркнуть полную свободу входа. Именно во время таких аудиенций произошли два инцидента, произведших сильное впечатление на современников и на самого короля.

  Однажды в июле 1668 г. на прием явилась женщина, сын которой погиб на строительстве Версальского дворца, а до этого она, если верить О д'Ормессону, была оштрафована кольберовской Палатой Правосудия, не брезговавшей и взиманием штрафов с родственников мелких должностных лиц финансового ведомства.

  Несчастная мать начала осыпать Людовика тягчайшими оскорблениями, называя его "блудником, королем машин, тираном"; ее схватили, подвергли публичному сечению на площади и отправили в дом для умалишенных. Вскоре после этого некий 60-летний дворянин тоже назвал короля тираном и грозил, что и на него найдется Равальяк (убийца Генриха IV); его приговорили к урезанию языка и отправке на галеры.

  Савойский посол Сен-Морис отметил, что оба происшествия сильно подействовали на Людовика: "Кажется, что король хочет стать более уступчивым, более щедрым".

  В это можно поверить, если учесть, что к тому времени он стал уже сомневаться в целесообразности неукоснительного следования жестким рекомендациям Кольбера.

В 1667 г. окончилась неудачей попытка Кольбера провести монастырскую реформу; в результате король понял, что рационалистическая прямолинейность министра может завести его слишком далеко. (См.: Малов В.Н. Ж.-Б. Кольбер: абсолютистская бюрократия и французское общество. М.. 19? с. 121-122. )

  Если вначале он повторял вслед за Кольбером фразы о бесполезности монашества как такового, то в окончательную редакцию "Мемуаров" был вставлен пассаж о том, что все состояния и профессии на свой лад полезны для государства.

  Лейтмотивом "Мемуаров", а они начали оформляться как раз в конце 1660-х годов, стала мысль о спокойном стиле управления, без особого акцента на меры принуждения, основанные на страхе.

  Как и дед, Генрих IV, Людовик был по темпераменту очень влюбчив и не считал нужным соблюдать супружескую верность. Брак с Марией-Терезой был делом политическим, это он хорошо уяснил, когда ему пришлось отказаться от любви Марии Манчини. Двор тоже считал вполне естественным, что король, если он здоровый и нормальный мужчина, имеет любовниц, лишь бы при этом соблюдал приличия. Для сына, которому Людовик адресовал "Мемуары", он тоже допускал подобное поведение, почему и счел уместным поделиться с ним опытом, как сочетать амурные дела с исполнением королевского долга.

  Но далее между дедом и внуком отмечаются сильные различия. Генрих IV был непосредственным в своих увлечениях, способным на безрассудные эскапады, и часто путал любовный интерес с государственным. Людовик - никогда, он расчетливо отмерял границы влияния своих любовниц, чтобы ни в коем случае не допустить вмешательства женщин в политику. Любовница не должна быть в тягость королю, не должна отнимать у него время, предназначенное для государственных дел. "Пусть красавица, доставляющая нам (королям. - В.М.) удовольствие, не смеет говорить с нами ни о наших делах, ни о наших министрах". Ибо влияние женщин в политике может быть только пагубно. "Они красноречивы в выражениях, настойчивы в просьбах, упрямы в чувствах, и все это зачастую основано лишь на их отвращении к одному человеку, желании продвинуть другого, или на легкомысленно данном обещании... Если они умны, то вечно заняты интригами или имеют тайные связи". Причиной такого антифеминизма очевидно были уроки Фронды.

  Видимо, ни одно движение в мировой истории не знало такой роли женщин, и не на рядовых ролях, а в самом "штабе" оппозиции, когда от женских чар де Шеврез или де Лонгвиль могла зависеть политическая ориентация преданных им мужчин.

  Наблюдавшая Фронду вблизи Ф. де Моттвиль пришла к выводу: "Дамы обычно становятся первопричиной величайших государственных переворотов; опустошительные войны... почти всегда являются следствием их красоты или их коварства".

  Любовницы, которых знал Людовик в сексуально активный период своей жизни - между Манчини и Ментенон, - не могли быть для него подругами, советчицами или утешительницами, они вообще не интересовали его как личности.

(  См.: Борисов Ю.В. Фаворитки Людовика XIV. - Новая и новейшая история, 1991, N4, с. 111-137. )

  Это были подданные женского пола, взысканные вниманием государя, доставлявшие ему удовольствие и за это щедро вознаграждавшиеся. В литературе часто романтизировались отношения Людовика к тихой и скромной фрейлине Луизе де Лавальер, фаворитке 16611667 гг., четыре раза от него рожавшей. Для этого нет достаточных оснований. Если бы любовь короля к Луизе выходила за рамки обычных отношений между монархом и фавориткой, он не заставил бы ее несколько лет играть мучительную роль "ширмы" при сменившей ее Франсуазе-Атенаис де Монтеспан, "царившей" в 1667-1679 гг. Если даже считать злобной придворной сплетней (на то похоже) рассказ о том, будто бы Людовик, проходя к Монтеспан через комнату Лавальер, оставлял Луизе своего спаниеля со словами: "Вот вам и компания, ее будет достаточно", то сущность ситуации все же не изменится: отставной фаворитке приходилось переносить муки ревности на глазах у счастливой соперницы.

  "Ширма" же была необходима: если отношения короля к девице Лавальер осуждали только самые завзятые ригористы, то связь с Монтеспан была двойным адюльтером: она была замужем, и муж гласно выражал свое недовольство. Чтобы маркиз не мог  увезти супругу в свои владения, король дал ей высокий придворный чин: сделал ее сюринтенданткой двора королевы. Только в 1674 г. Парижский парламент, не спешивший выполнять сомнительное поручение, оформил разъезд маркизы с мужем, и только тогда Лавальер было позволено удалиться за ненадобностью в монастырь.

  Но и после этого открытый фавор Монтеспан продолжал оставаться скандальным в глазах многих, особенно духовенства. На Страстной Четверг 1675 г. версальский священник посмел отказать маркизе в отпущении грехов, а когда в 1676 г. по случаю церковного юбилея король пожелал исповедоваться у знаменитого епископа

  Боссюэ, одного из высших церковных авторитетов Франции, прелат потребовал удаления от двора Монтеспан и даже на время добился этого, но затем она все же вернулась. Людовика тянуло к этой красивой и гордой женщине, ему нравилось окружать ее роскошью. Но и Монтеспан все же знала свое место: она избегала даже просить короля за частных лиц и лишь с большой осторожностью говорила с ним о нуждах отдельных опекаемых ею монастырей. Во второй половине 1670-х годов, когда Монтеспан наскучила, пришло время бурного королевского "разгула".

  От этих лет у появившейся при дворе в 1671 г. новой невестки короля Елизаветы-Шарлотты Пфальцской осталось воспоминание: "Для него все были хороши, лишь бы это были женщины - крестьянки, дочери садовников, горничные, знатные дамы, только бы они делали вид, что влюблены в него".

  Кроме любовниц, была еще и королева. Не соблюдая верности, король считал нужным исполнять супружеский долг: между 1661 и 1672 г. королева родила шестерых детей. Выжил, правда, только один старший сын, два принца и три принцессы скончались в детском возрасте. Людовик по-своему любил Марию-Терезу, ценя в ней, в частности, то, что если она и ревновала, то все же не выходила за рамки приличий. Он присутствовал при ее родах и очень переживал, видя ее муки. Когда в августе 1683 г. королева умерла, Людовик почтил покойницу словами: "Вот единственная неприятность, которую она мне доставила".

  Он овдовел, когда ему было только 45 лет. Король Франции легко мог бы жениться вторично на какой-нибудь юной принцессе из соседней державы. Но он решил, что уже отдал свой долг политике и вправе поискать для себя простого человеческого семейного счастья. Амурные похождения тоже приелись. Неизвестно точно когда, но скорее всего через несколько месяцев после смерти Марии-Терезы Людовик вступил в брак с Франсуазой де Ментенон (1635-1719), старше его на три года.

  Это была уже не юношеская любовь к Марии Манчини, а спокойное чувство человека, предвидевшего старость. Но все-таки можно сказать, что на этот раз королю удалось жениться по любви. С одной существенной оговоркой - брак был  негласным, а тайного брака короля еще не знала история Франции.

Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел...

Можно сказать, что ирония стиха, отдающего блаженство лишь ординарным людям, относится и к Людовику XIV. (А Генрих IV еще в 56 лет сходил с ума по юной Шарлотте Монморанси...)

Франсуаза уже многое испытала в жизни. Внучка страстного протестанта поэта Агриппы д'Обинье, она воспитывалась в протестантизме, но в молодости обратилась в католичество. Потом был брак с литератором Полем Скарроном; муж был калекой, и жена исполняла при нем роль сиделки. Оставшись вдовой в 25 лет, умная, серьезная и набожная женщина вела стесненное существование, пока не обратила на себя внимание маркизы Монтеспан, поручившей ей воспитание своих шестерых прижитых от короля детей. "Вдова Скаррон", не знавшая счастья материнства, оказалась прекрасным педагогом, она очень любила своих воспитанников и те отвечали ей любовью. Так состоялось ее знакомство с Людовиком. Общение с нею настраивало короля на серьезный лад: наконец-то он встретил в женщине родственную душу, интересного человека и собеседника. Возможно, что связь между ними началась еще в 1681 г., за два года до брака. Ментенон тогда было уже 46 лет.

  Спасение души грешного короля стало внутренним долгом для его второй супруги, которая хотела бы, чтобы религиозность Людовика была более прочувствованной, чтобы в его отношении к Богу любовь преобладала над страхом. Но она понимала, что дело духовного преображения монарха требует осмотрительности и постепенности, учитывала его нежелание подчиняться чужой воле. Иезуитов с их снисходительной моралью Ментенон считала своими главными противниками; впрочем, как дисциплинированная католичка она беспрекословно повиновалась всем решениям папского престола; ее религиозность шла не от разума, а от чувства.

  Их брак продолжался более 30 лет. У Ментенон оказалось много недоброжелателей и среди современников, и в потомстве. Ее всячески чернили шокированные аристократы, вроде герцога Сен-Симона. Клеймили просветители, приписывавшие ее определяющему влиянию отмену в 1685 г. Нантского эдикта о веротерпимости, хотя, конечно, решения такого масштаба Людовик принимал самостоятельно. Король же благодаря своему второму браку находил в уединенных комнатах тайной супруги тот уголок, где он мог быть "у себя", отводить душу вне церемониала. По словам самой Ментенон, монарх не раз у нее "проливал слезы, которые он не мог удержать".

        И так они старели оба.

        И отворились наконец

        Перед супругом двери гроба...

  Был обычай: когда король Франции чувствовал себя при смерти, его любовницу отсылали от двора - монарх должен был предстать перед Богом чистым от греха.

  (Если король все же выздоравливал, фаворитка возвращалась обратно.) Ментенон была не любовницей, а женой Людовика перед Богом. Но не перед людьми - и в отношении ее традиция была соблюдена: за два дня до смерти Людовика его 80-летняя супруга съехала из дворца, чтобы доживать свои дни в Сен-Сире, основанном ею воспитательном доме для благородных девиц.

  Впрочем, Людовик не счел бы это несправедливым - он слишком уважал традиции, и строгое соблюдение церемониала было для него частью королевского долга.

  Существовала разница между тем, каким король являлся на публике и каким он был "для себя". В его "Мемуарах" сказано, что короли "должны быть одновременно скромными лично и гордыми за место", которое они занимают. Художники изображали своего государя в виде античных богов, чаще всего в виде Марса, но сам он не ощущал потребности осознать себя героической или божественной личностью. И это при том, что его культ приобрел небывалый размах пропаганды, организованной в государственном масштабе. В 1680 г. король принял поднесенный парижской ратушей титул "Великий". Члены Французской академии в обязательном порядке включали похвалы монарху в свои вступительные речи уже с 1672 г.

  Елизавета-Шарлотта Пфальцская в 1701 г. писала: "Однажды я спросила одного  рассудительного человека, почему во всех книгах непременно хвалят короля. Он ответил, что печатникам было специально предписано не печатать никаких книг, которые не содержали бы таких похвал, и все это делается для его подданных.

  Французы обычно много читают, и провинция читает все приходящее из Парижа, так что похвалы королю внушают им почтение и уважение к нему. Вот почему так делают, а совсем не ради короля, который никогда не читает таких восхвалений и не слушает их с тех пор, как перестал посещать оперу".

  Все панегирики не мешали тому, что склонность короля к смирению в старости под влиянием тяжелых военных поражений, очевидно, возрастала. Он держался замкнуто, не допуская посторонних в свой внутренний мир, но самый близкий к нему человек, Ментенон, в 1707 г. отметила: "Он не видит в себе ничего особенного, совсем не считает себя необходимым; он убежден, что другой делал бы все так же хорошо, как и он, и во многом даже превзошел бы его... у него и за год не наберется столько проявлений гордости, сколько у меня за один день".

  Культ короля был не его личной потребностью, а рационально обоснованной политической целесообразностью.

  Людовик вовсе не был бесчувственным человеком, он любил своих ближних, переживал их утрату и вообще, по наблюдениям Сен-Симона, "легко плакал". У герцога было много возможностей это заметить; он видел короля в последние годы жизни, когда похороны в его семействе следовали одни за другими. Старому монарху довелось пережить младшего брата, сына, внука и его жену, правнука и еще одного внука. Но никакие переживания не могли заставить Людовика нарушить налаженный придворный и государственный обиход. Он проводил заседание совета на другой день после смерти сына, хотя при этом с трудом говорил и все время плакал. Преодолевая себя, он требовал того же и от других, хотя это и выглядело черствостью. Своей дочери от Лавальер король лишь с трудом, уступая ее слезам, разрешил носить траур по скончавшейся в монастыре матери: демонстративное проявление скорби по частному лицу, даже со стороны дочери покойной, все же противоречило нормам этикета.

  Свою страсть к войне он тоже старался приводить в соответствие с соображениями престижа и требованиями представительности. Личная храбрость короля не подлежит сомнению. В 17 лет, в 1655 г., он уже провел на фронте во Фландрии всю кампанию и рисковал собой, так что это внушало постоянное беспокойство его матери, Мазарини и генералам. В 1667 г. в траншее рядом с ним был убит паж, и какой-то солдат оттащил короля, крикнув: "Прочь отсюда, здесь вам не место". И еще в 1691 г., в 53 года, он вел себя так, что его побочный сын герцог Мэн просил Ментенон повлиять на монарха: "Он рискует собой как юный безумец, которому нужно утвердить свою репутацию". А между тем никогда в жизни Людовик не участвовал в полевых баталиях - только в осадах крепостей. Однажды, в 1676 г., такая возможность представилась: французская армия во главе с королем оказалась в очень выгодной позиции и имела все шансы одержать победу над армией Вильгельма Оранского, если бы вступила с нею в бой. Но присутствие монарха лишило его генералов всякого желания рисковать: все-таки сражение в открытом поле всегда могло обернуться неожиданным образом. Почти все высказались против битвы, и король уступил мнению генералитета, хотя потом

очень долго жалел об этом. Роль покорителя крепостей, милостиво принимающего ключи у побежденных, выглядела наиболее соответствующей представлениям о королевском церемониале в военных условиях, и Людовик следил за тем, чтобы важность взятого города заслуживала чести монаршего присутствия.

  Стиль поведения Людовика позволял ему очень удачно сочетать выполнение функций представительства и реального управления. Но отсутствие так и не полученного в юности теоретического багажа не могло не сказываться. Бранденбургский дипломат

  Э. Шпангейм в своей "Реляции" 1690 г. отмечал в короле черты талантливого дилетанта: "Он достаточно талантлив, чтобы понимать важные вопросы, но можно

сказать, что он не занимается ими в такой степени, чтобы их обдумать и рассмотреть во всех возможных аспектах". Считая достоинством легкость усвоения им сложной информации и полагаясь при этом на интуицию, Людовик действительно никогда не был способен на муки творческих сомнений.

  Собственная "программа" короля, по существу, сводилась к идее всемерного укрепления монархической власти. Фронда оставила впечатление простого хаоса, бесперспективной смуты, всецело объяснявшейся чрезвычайными обстоятельствами тяжелой войны и малолетства монарха. Из ее опыта им были извлечены только те уроки, которые требовали резко ограничить оппозиционные возможности парламентов, горожан, аристократии и - поскольку движение формально было направлено против первого министра - наперед навсегда отказаться от этой промежуточной фигуры между троном и подданными. В первые годы самостоятельного правления Людовик как ученик Кольбера усваивал исходившие от него идеи абсолютистской перестройки общества, но практически отказался от них, когда увидел, что они встречают сильное сопротивление, способное расшатать социальную стабильность. С возрастом он стал очень консервативным человеком и в мыслях, и в привычках, с особой враждебностью относился к "химерам" сторонников реформ, будь то Расин или Фенелон.

 "Он во всем боится нового", - отмечала Ментенон.

  Единственный пункт "социальной программы", который можно усмотреть в "Мемуарах", состоит в желании искоренить перекрывающее нормы обычной приходской благотворительности "неорганизованное" нищенство: "Не то чтобы больше не было богатых и бедных (ибо разница в удаче, умении и рассудительности всегда будет сохранять это различие между людьми), но пусть по крайней мере в королевстве не будет ни нищеты, ни нищих, - т.е. никого, кто не был бы обеспечен пропитанием благодаря либо своему труду, либо обычным регулярным вспомоществованиям". Однако это так и осталось благим пожеланием: король понимал, что для благосостояния народа нужно воздерживаться от разорительных войн, но не мог отказаться от проведения активной внешней политики.

  В духовной жизни XVII в. очень большое место занимали споры по религиозным вопросам. Именно здесь печальную роль сыграло отсутствие у короля широкого кругозора, книжной культуры. Благодаря материнскому воспитанию Людовик вырос очень религиозным человеком. Но его вера была верою "простеца": когда Вольтер расспрашивал кардинала Флери о религиозности покойного короля, старый прелат ответил: "Он верил как угольщик". Особое внимание уделялось соблюдению обрядов. Людовик ежедневно, а не раз в неделю, слушал мессу, не делая себе послабления даже по болезни: тогда он слушал ее в постели. Следуя старой традиции французских монархов, "Король-Солнце" ежегодно в Страстной Четверг  мыл ноги 12 нищим, обтирал и целовал их. Он каждый день читал простейшие молитвы, по праздникам выслушивал длинные проповеди. Но религию, как и политику, Людовик предпочитал воспринимать на слух. "Наш король очень благочестив, - писала Елизавета-Шарлотта Пфальцская, - но он крайне невежествен в делах религии, никогда в жизни не читал Библию и верит во все, что ему говорят священники и ханжи".

  Конечно, здесь преувеличение. Ментенон свидетельствует: "Он иногда читает  Священное Писание и находит, что это лучшая из книг". Но, видимо, получившая кальвинистское воспитание пфальцская принцесса почитала это "иногда" за ничто.  Конечно, король не был обязан становиться теологом, - но как раз в этой области он не мог опереться на консультации беспристрастных специалистов.

  Существовала прочная традиция, согласно которой королевским исповедником должен был быть член иезуитского ордена. Через исповедника иезуиты всегда внушали Людовику враждебность к их врагам янсенистам, всячески преувеличивая опасность янсенизма для единства французской церкви и степень замешанности янсенистов во фрондерской оппозиции. Этические нормы янсенистов отличались особым ригоризмом и были заострены прямо против гибкой иезуитской морали; при этом, как убежденные в своей правоте люди, они были готовы предпочесть свои убеждения исполнению предписаний королевской власти. Если в отношении к ним у правительства и наблюдались колебания, то это объяснялось тем, что в обществе было распространено отрицательное отношение к иезуитам, исповедовавшим беспрекословное повиновение папе и тем самым вступавшим в противоречие с галликанским принципом приоритета национальных интересов. Но все же главным для Людовика было не допустить никакого разномыслия в вопросах религии. Опыт Английской революции показал, к каким трагическим последствиям приводит свобода каждого веровать по своему личному разумению. Когда же Людовик убедился, что без опоры на авторитет папы установить единомыслие среди католиков невозможно, с колебаниями было покончено, главный центр янсенизма монастырь Пор-Рояль был разрушен в 1709 г.. янсенисты подверглись репрессиям.

  Популярности иезуитам это не прибавило, и в XVIII в. янсенистский вопрос стал  козырной картой в руках парламентской оппозиции. Нежелание и неумение критически сопоставить аргументацию обеих сторон способствовали нетерпимости, мнительности короля и вели его к принятию односторонних решений.

  Еще более очевидной ошибкой была отмена в 1685 г. Нантского эдикта, которой предшествовала шестилетняя кампания правительственных предписаний, планомерно вытеснявших гугенотов из всех сфер общественной деятельности, от придворных должностей до профессии акушерки. Массированная атака на неугодную религию началась в 1679 г., сразу после заключения Неймегенского мира, видимо, давшего королю иллюзию полной свободы рук и всемогущества.

  Внешней политике Людовика XIV посвящена недавно вышедшая монография Ю.В. Борисова. См. Борисов Ю.В. Дипломатия Людовика XIV. М., 1991.

  Эта акция не была личным капризом Людовика: ущемления в правах протестантов постоянно требовало духовенство, да и масса католического населения рукоплескала мерам, направленным против еретиков, - особенно те, кто вследствие вводимых запретов на профессии избавлялся от опасных конкурентов.

  Поражает безжалостная предусмотрительность некоторых распоряжений. Например, предписывалось, чтобы каждого умиравшего гугенота непременно навещал католический священник; не след было пренебрегать последней возможностью обратить заблудшего на "путь истинный". Ну а вдруг больной, чтобы только умереть в своей религии, решит укрыться у знакомых или родных? Надо учесть и такую возможность - появилось специальное постановление с запретом кому бы то ни было принимать к себе в дом умирающих гугенотов.

  Кампания развивалась по восходящей, и к 1685 г. дело дошло до массовых обращений в католичество посредством печально известных "драгонад" - у гугенотов размещали на постой драгунов, те вели себя с солдатской бесцеремонностью, и хозяева, чтобы избавиться от постояльцев, становились католиками. Один за другим переходили в королевскую веру города, бывшие ранее оплотом протестантизма, ко двору шли торжествующие реляции, и Людовик поверил, что "новых католиков" действительно озарил свет истины. Разве не вправе он был усмотреть волю Провидения в том, что как раз в тот год, после вступления католика Якова II на английский трон, казалось, близилась победа католицизма даже в Англии? Чудеса творились по обе стороны Ла-Манша... Не понимавший, какую внутреннюю силу обретает религия, когда она становится гонимой, Людовик решил, что поскольку во Франции больше нет гугенотов, то и посвященный им

  Нантский эдикт потерял смысл и подлежит отмене. Время очень быстро показало иллюзорность таких представлений, а широкая эмиграция гугенотов, среди которых были богатые купцы и умелые ремесленники, . принесла заметный вред французской экономике.

  Подводя итоги, надо прежде всего еще раз отметить ошибочность вульгарных  представлений о Людовике XIV просто как о капризном, себялюбивом и бездушном монархе. Он был человеком долга, и даже до такой степени, что, вопреки приклеившейся к нему поговорке, считал государство несравненно выше себя как личности. Людовик знал свои слабости и не претендовал на святость, сполна отдал дань женолюбию, которое не считал нужным подавлять, пока оно не приелось. Но он никогда не допускал, чтобы эти слабости влияли на добросовестность исполнения им его королевского ремесла, которое в его представлении было связано с постоянным трудом, с необходимостью церемониальной дисциплины, сдержанности в публичном проявлении чувств, строгого самоконтроля. Даже развлечения его были во многом государственным делом, их пышность работала на престиж монарха.

  Людям нашего времени трудно считать подобную личность духовно богатой. От  ренессансной культуры у нас осталось представление, что человек тем интереснее, чем шире круг его интересов. Специалист выигрывает в общем мнении,  если он хотя бы имеет "хобби", не совпадающее с его специальностью. А у  Людовика XIV нельзя найти ничего подобного. Все его спортивные увлечения - чисто королевские занятия, создававшие традиционный образ короля-рыцаря. Его нельзя и представить себе увлеченным делом, посторонним для "профессии" монарха: сочиняющим трактаты по демонологии, как Яков I Английский, или поглощенным проблемами алхимии, как император Рудольф II, или лично строящим корабли и вырывающим зубы у своих подданных, как Петр I, Он подобен статуе, которую мудрый скульптор создает, убирая из куска мрамора все лишнее. Людовик как бы сам сделал свою жизнь произведением искусства классицизма. Конечно, здесь действовала и известная ординарность натуры: человек с ярким талантом прорвал бы хоть где-нибудь границы заданного ему круга интересов. Но надо иметь в виду, что подобная рационалистическая сосредоточенность на своей специальности была феноменом XVII в., реакцией на разбросанность, неорганизованную любознательность ренессансной культуры.

  Ориентация на практику, отказ от схоластической зубрежки и неизвестно для чего запасаемой книжной эрудиции, столь ярко проявившиеся в воспитании короля, также отвечали нормам новой педагогики, взявшей у гуманистов принцип познания мира через опыт. Однако это означало и отказ от умения "рыться в книгах", мучиться в попытках решить споры противоречащих друг другу авторов, - от всего, что дает настоящая книжная культура и чего не могут заменить никакие беседы со специалистами. Следствием этого у Людовика стало отсутствие широкого кругозора, слишком большие надежды, возлагаемые на интуитивную легкость в принятии решений, неспособность подняться над интеллектуальным уровнем здравомыслящего среднего человека. Этот недостаток мог бы оказаться не столь важным, вполне компенсированным эмпирическими навыками управления, если бы исторические задачи Людовика ограничивались следованием по пути, уже испробованному его предшественниками. Но он начал править в уникальных условиях, когда перед победившей внутренних и внешних врагов монархией встал вопрос о выборе долговременного, "стратегического" курса своей политики. И потому особая историческая ответственность лежит на монархе, нагромоздившем своими разорительными войнами и религиозными гонениями препятствия на пути динамичного развития Франции. Мог ли он действовать иначе, переломить господствовавшие стереотипы мышления главенствующих социальных групп - ведь  для этого требовалась неординарная интеллектуальная и нравственная сила? Но можно ли ожидать от человека невозможного, если он берет на себя только ту  ношу, которая ему под силу?

  Римский император Август, проживший почти столько же лет, сколько Людовик XIV, и правивший так же долго, перед кончиной сказал: "Если мы хорошо сыграли свою роль, проводите нас аплодисментами". Добросовестность исполнителя несомненна, но заслуживает ли он аплодисментов? Вот вопрос, который всегда будет вставать перед биографами "Короля-Солнца", именовавшегося современниками Людовиком Великим.