Главная      

      

Как я вам уже сказала, я вынуждена была в угоду королю и в заботе о моей собственной репутации расстаться со своим ребенком. Его отправили к кормилице в местечко, называемое Бю, что в окрестностях Версаля. Во время частых поездок Мадам из Сен-Клу в эту королевскую резиденцию я сбегала, чтобы посмотреть на него, и часто там я встречала короля, который, в свою очередь, приходил инкогнито в сопровождении г-на де Берэнган. Я вам еще не рассказывала ни об этом преданном слуге, ни о том, скольким я ему обязана. У меня будет еще случай выразить свою ему признательность на страницах этих мемуаров; сейчас же я поговорю с вами не о нем, а о его родителях, которые, отнюдь не принадлежа к высшему свету, доказали, что они заслуживают там места благодаря своей чести, честности и верности нашим монархам.

Генрих IV, проезжая верхом по Нормандии, остановился на ужин у одного местного дворянина, у которого было очень красивое оружие, причем отлично ухоженное. Король был приятно удивлен его безукоризненным состоянием. Дворянин сказал: «Им занимается один голландец». И тут он представил правителю отца г-на де Берэнган. Генрих IV захотел его заполучить, и дворянин поспешил отдать его королю. Оказавшись в Париже г-н де Берэнган был так усерден в исполнении своих обязанностей, что без труда получил должность главного камердинера короля, которую впоследствии передал своему сыну. В правление Людовика XIII он заслужил своим поведением благосклонность королевы, за что и был сослан в Брюссель. По возвращении он был назначен обер-шталмейстером; эту должность его сын, г-н де Берэнган, унаследовал после смерти своего отца. 

Вот необычайная и стремительная удача. Но, в отличие от толпы выскочек, г-н де Берэнган не стремится скрывать свое происхождение; напротив, он им гордится, уверенный, что расположения такого великого короля, каким был Генрих IV, достаточно для законной славы его семьи. Я слышала от своего отца, который, бесспорно, был благородного происхождения, что наши собственные достоинства делают нам больше чести, чем те, что мы унаследовали от своих предков. Он не хотел, однако, ни чтобы его дочь вышла замуж за человека ниже ее по статусу, ни чтобы она нашла себе мужа более высокого положения, чем ее собственное: потому что, как он говорил, «впустить в дом людей, живущих этажом ниже, значит впустить в дом зависть и ненависть; а заключать браки с вышестоящими значит принести себя в жертву тщеславию. Чтобы счастье сопровождало тех, кто заключает союз, нужно равенство между ними, и для этого мы должны соблюдать приличия, которые суть наша защита против множества несчастий, обычных последствий несоответствия положений».

Не знаю, эти ли заветы были в голове моей матери, когда она отказала г-ну герцогу Лотарингскому, влюбившемуся в мою сестру и пожелавшему на ней жениться. М-ль герцогиня Орлеанская была очень признательна моей матери за ее поведение в этих обстоятельствах. Эта принцесса страдала и огорчалась из-за ошибок своего брата, ошибок, которые, впрочем, были следствиями скорее недостатка ума, чем порочности сердца. Две истории из его жизни докажут то, что я только что сказала; они слишком ярки, чтобы я оставила их здесь без внимания. 

В прошлом году герцог познакомился с Марианной Пажо, дочерью Пажо, аптекаря м-ль де Монпансье. Его увлечение этой девушкой было таково, что, по своему обыкновению, он решил на ней жениться. Он даже не подумал заинтересовать в этом деле герцога Франсуа, его брата, и отказаться в его пользу от права быть главой семьи, чтобы избавиться от помех. Узнав об этом, г-жа Орлеанская умоляла короля уберечь ее дом от бесчестья, на что Его Величество согласился, приказав заключить Марианну в монастырь. Бедный герцог был безутешен целых две недели; и если его намерения достойны порицания, то его чувства — нет. Второе приключение делает ему еще больше чести, оно имеет оттенок героизма.

В Брюсселе, где он жил в юности, он влюбился в молодую особу, за которой ее мать, религиозная женщина, бдительно следила. Он не мог даже поговорить с той, кого любил. Повстречав ее однажды на пиру, он умолял гостей выпросить для него у его матери милость короткой беседы с девушкой; ему было отказано. «Я проговорю с ней ровно столько», — сказал тогда г-н Лотарингский, выхватывая из камина раскаленный уголь, — «сколько я смогу продержать этот огонек в своей руке». Мать наконец согласилась на это условие и позволила им поговорить; но беседа все продолжалась, и посчитали нужным ее прервать; оказалось, что уголь не перестал тлеть, и рука г-на Лотарингского была обожжена. Подумайте, как ему, должно быть, было больно! Эти истории мне рассказала моя сестра. Я видела, что бедная девочка совершенно не огорчена разговорами о бывших увлечениях принца. Сказать по правде, я никогда не была убеждена в том, что в глубине того интереса, который она к нему проявляла, была искренняя и серьезная привязанность. 

На богоявление нового года (1663) при дворе был праздник; г-н Лотарингский, будучи принцем крови, был приглашен. В беседе Месье подшутил над его последним намерением. Я тоже присутствовала на пиршестве среди фрейлин Мадам, и слова ее супруга, дойдя до моих ушей, огорчили меня; думаю, что король тоже заметил это и пресек, потому что Месье грубо оборвал начавшуюся шутку. На празднике также был датский принц; случайно или нарочно, но боб в десерте попался ему, и то, что в качестве своей королевы он выбрал Великую Мадмуазель, кажется, развеселило короля. Его Величество искал на лице своей кузины впечатление, которое это тайное признание должно было там отразить. Напрасный труд! Мадмуазель оставалась будто бы безучастной ко всему, что происходило вокруг нее. Мечтательная задумчивость обычно такой вспыльчивой и непостоянной особы меня удивила. Король хотел выдать ее замуж за принца, и он скрывал это намерение за каким-то политическим предлогом. Но правда состояла в том, что он желал бы видеть свою кузину в более соответствующем приличиям положении для нее и для него самого.

Молодой принц только что не прыгал от радости, с готовностью приняв те перспективы, которые ему открылись; но этот союз, который несколькими месяцами раньше, возможно, и имел бы место, не был заключен. Мадмуазель наотрез отказалась, не объяснив причин; король был этим очень недоволен. В один из тех моментов, когда он посвящал меня в печали своей семьи, он сказал мне: «Не знаю, всегда ли моя бедная кузина хотела стать королевой Франции, но она отказала всем правителям, которых я ей предлагал; вчера это был король Англии, сегодня — Дании. Она не права, совсем не права. Если когда-нибудь, сохрани меня Бог от этого, я потеряю королеву, то трон со мной разделит уж точно не мадмуазель де Монпансье». Произнося эти слова, король смотрел на меня с выражением, которое открыло мне его мысль. Я поняла то, что он хотел мне сказать на самом деле, и это тронуло мое слабое и легковерное сердце. Я — королева Франции! Вы, несомненно, посмеетесь над моей безумной гордостью, господин маршал; но почему бы мне не признаться, что таково было мое достойное сожаления ослепление, что я не представляла себе преград, которые помешали бы королю в выполнении подобного замысла. Впрочем, имею ли я право сомневаться в его искренности?

Так как я стала на минуту королевой, нужно, чтобы я отчиталась перед вами об одном визите, которым я обязана, быть может, сложившимися о моей власти и моей милости представлениями. Король, с целью показать всем, что он желает процветания литературы в своем королевстве, пожаловал ученым награды и пенсии. По этому случаю г-н де Бенсерад явился благодарить меня за содержание в полторы тысячи ливров, которое он получил; он привел ко мне г-на Мезерэ, своего друга, желавшего со мной познакомиться — не знаю, почему; ведь он никогда не показывался мне. Это был человек лет пятидесяти, со странными манерами, не слишком соблюдавший приличия; он пришел плоховато одетым, и по его дрянному плащу и запущенной бороде сложно было сказать, что это ученый, щедро оплачиваемый королем и неплохо заработавший на собственных трудах. Поприветствовав меня, он начал беседу так непринужденно, будто бы знал меня и видел с самого детства. Кажется, он пытался сделать мне комплимент; но он был такой запутанный, что г-н де Бенсерад потрудился мне его объяснить; я ответила на него несколько неловко, из-за застенчивости и удивления выражениями моего посетителя; впрочем, я быстро пришла в себя. Вы знаете мою слабость к литераторам, особенно к историкам. Это остроумные собеседники, беседа с которыми всегда познавательна. Я ожидала найти подобного в г-не Мезерэ; я жестоко ошиблась; он обсуждал со мной и г-ном де Бенсерад только список награжденных, составленный Шапелэном; и хотя он был далеко не обделен, он все сетовал на то, что его мнения при составлении этого списка никто не спросил.

— Кто такой, — спросил он, — этот Расин, которому пожаловали восемьсот ливров?

— Это, — ответил г-н де Бенсерад, — молодой человек двадцати четырех лет; мне недавно показывали его довольно сносную оду на свадьбу короля.

— Не он ли еще и автор трагедии «Братья-враги»? — сказала я.

— Точно так.

— По-моему, — изрек г-н Мезерэ, — после господина Корнеля никто уже не должен посягать на трагические стихи. Почему бы этому молодому человеку не заняться прозой? Господа из Пор-Рояль[1] будут его всячески превозносить за это.

— Вы разве не сторонник этих стихов? — продолжил Бенсерад с видимым удовольствием.

— Я люблю только стихи на латыни, и мне жаль видеть, что тех, кто их пишет, так слабо поощряют. Вот рядом с господином Расином — господин Мори, которому назначена всего лишь тысяча ливров, а о Сантё тут и речи не идет.

— Ох! — сказал г-н Бенсерад, — ему было бы очень сложно угодить; и потом, это могло бы ему сослужить нехорошую службу.

— Да, действительно, он частенько забывает муз из-за Бахуса.

— Раз уж ваши латинские поэты забыты, признайте, по крайней мере, что с историками все иначе. Смотрите: «Аббату де Пюр — две тысячи ливров за его «Историю».

— И какую историю! — перебил Мезерэ с презрительным выражением лица.

— Две тысячи четыреста ливров братьям Легалуа, — продолжил Бенсерад.

— Очередные прекрасные историки!

— Знаете ли вы, — сказала я в свою очередь, — знаете ли вы, господин Мезерэ, что если бы король вас услышал, он был бы недоволен манерой вашего обращения с теми, кого он счел достойными таких милостей.

— Меня так мало пугает все, что вы мне сейчас сказали, мадмуазель, что я рассчитываю сам высказать ему все мои замечания…

— Как? Вы посмеете… !

— Я посмею сказать Его Величеству, что он раздает свои деньги тем, кто их не заработал. Не думайте, мадмуазель, что я должен говорить правду лишь о мертвых королях; я — историограф Франции, и я должен быть правдив и с живым королем тоже.

— Осторожнее, — возразил Бенсерад. — Это плохо отразится на вашей пенсии. Двор — это вам не Академия, и за вашу независимость вы здесь так легко не отделаетесь!

Я попросила объяснить мне эти последние слова.

— Разве вы не знали, — сказал г-н де Бенсерад, — что на долю господина Мезерэ выпала привилегия отказать какому угодно кандидату [в Академию]? Даже к самому королю, пожелавшему однажды стать нашим коллегой, он был беспощаден.

— Но почему так? — удивленно спросила я.

— То, что я делаю, — сказал Мезерэ с самым важным видом, — я делаю с целью оставить потомкам память о честности наших выборов.

Я не смогла не рассмеяться в ответ на эту новую причуду. Когда наш историограф ушел, я спросила господина де Бенсерад, как он считает, действительно ли г-н Мезерэ пойдет высказывать королю свои замечания, о которых он объявил.

— Не сомневайтесь в этом, — ответил он мне, — он их высказывал многим другим.

— Но ведь король не любит, когда его учат, и господина Мезерэ лишат содержания.

— Ну и пусть он его потеряет, больше не будет жаловаться. Это настоящий безумец; тем хуже для него.

Все произошло в точности так, как я и предсказывала: Мезерэ исключили из списка награжденных; и только с большим трудом он позже смог снова вернуть туда свое имя.

---