Главная      

      

Монтале пришла однажды и сказала мне:

— Знаете новость?

— Какую? — спросила я.

— Мадмуазель Уданкур-то, оказывается, целомудренна.

— Как же так! — вскрикнула я.

— Помните о ее интрижке с королем?

— Пропустим это! — быстро ответила я.

— Знаете, в чем беда? Теперь это вызвало аппетит у наших молодых дворян; у тех, ктохотел бы расположить красотку к себе. Господин де Лозен проявляет особенное рвение: он потратил неслыханные деньги на плюмажи и духи для этой красавицы, и все — от лучших мастеров. Но вот в чем шутка: Уданкур, которая, похоже, решила, что ее только монархи и достойны, так горда своим «королевским» завоеванием, что с ней уже даже говорить не стоит; она больше не смотрит ни на господина де Лозен, ни на остальных, будто бы они провинциальные дворянчики или вовсе простолюдины. Она вдруг стала в высшей степени целомудренна; ее сравнивают с римской весталкой. Ну как, что вы думаете о моей истории? Забавна, не правда ли?

— Она вовсе не забавна, — сказала я ей, — я нахожу ее грубой, уж позвольте мне эту откровенность, а ваши суждения — как обычно, безосновательными. Конечно, я не могу сказать о м-ль де Ламот ничего хорошего, и у меня есть причины позволять людям говорить на ее счет все, что угодно; но вместо того, чтобы пойти на поводу у своих страстей, я лучше буду думать, что эта девушка добродетельна, и, полюбив однажды короля, она не может любить другого. Скажите, что в этом такого странного, что после того, как король оказал ей честь, обратив на нее свой взор, она не может вынести взгляды менее благородных? Мне это кажется таким естественным, и вы должны были об этом догадаться — с вашим-то умом, — что я, вместо того, чтобы насмехаться над мадмуазель Уданкур, чувствую себя готовой помириться с нею уже только за это. А теперь смейтесь надо мной, если вам угодно.

Такой резкий отпор сбил Монтале с толку, а меня очень огорчило, что я оказываю этой девушке такое доверие; такое, что она ничем не ограничивалась, и прибавила к моим тайнам, как мы видели, тайны Мадам и графа де Гиш. Вскоре ей удалось подружиться и с м-ль де Тоннэ-Шарант, которая в ту пору была влюблена в маркиза де Мармутье и собиралась выйти за него замуж. Все эти секреты, перепутавшись в голове Монтале, превратились — представляете, в какую — мешанину. Это стало следствием полученных от различных людей толкований происходящего, ее действий, вызванных нежеланием хоть что-нибудь закончить, и множества писем, которые она писала то одному, то другому, но особенно некоему Маликорну, ее кавалеру, которому она понемногу рассказывала все. Эта деятельность пугала, однако была не более чем игрой для Монтале.

В тот же вечер король приехал в Тюильри. Мы ушли в комнату, где он обычно беседовал со мной, но двери которой всегда оставались открытыми. Я рассказала ему все, что Монтале сказала мне касательно Уданкур, и что я ей ответила. Он меня полностью одобрил, и сказал, что мне не стоит доверять этой девице и вообще говорить с ней; что он этого требует ради нашей любви. Я ответила ему, смеясь, что он мой повелитель и хозяин, и что у меня нет другой воли, кроме его собственной. С того момента я пыталась избегать Монтале, насколько это возможно, и сблизилась с м-ль Артиньи, другой фрейлиной Мадам.

Король же не переставал оказывать мне знаки внимания. То он присылал мне серьги с драгоценными камнями, то английские кружева и флорентийские ткани, и все эти подарки всегда подавались так, что становились во много раз ценнее. Однажды в бутоне розы, которую принес мне паж, я нашла великолепный бриллиант. На оправе было выгравировано: «Как сердце этой розы, сердце моей богини бесценно».

Я старалась угодить ему, чтобы оправдать все эти ухаживания. Он знал итальянский; я учила его с королем и для короля. Мне доставляло удовольствие учить его с ним: все самые нежные слова, которые он мне говорил, я его просила повторять на итальянском, и на этом языке влюбленных они приобретали новое очарование.

Я пыталась и сочинять стихи, потому что он их любил; как мне показалось, не преуспев в этом деле, я ограничилась маленькими сочинениями в прозе, которые восхищали короля — без сомнения, потому, что их писала я. Однажды утром я ради забавы составила его портрет под именем Великого Лизиса, и, позаботившись о том, чтобы изменить свой почерк, положила в конверт и отправила ему.

Портрет Великого Лизиса. 

«Я пытаюсь сегодня осуществить замысел, для которого нужен величайший художник земли, потому что я хочу написать портрет ее величайшего короля. По моему желанию, я назову его Лизис; но совершенства, которые я здесь опишу, для всех без труда раскроют его настоящее имя, и каждый скажет мне, что моя осторожность бесполезна.

Хотя он еще очень молод, этот правитель уже доказал, что принадлежит к роду, дающему миру лишь великих монархов. Пусть он пока занимался лишь тем, что происходит в его королевстве и между подвластными ему народами; но все говорит о том, что однажды он повторит путь Цезаря или Александра. Что до меня, я вижу в его глазах пламя, предвещающее величайшие подвиги, и, лишь увидев, как он скачет на лошади или обращается со шпагой, каждый понимает, что это будущий герой. Так пусть же он лучше умерит свой пыл, чем разжигает его, ведь есть сердца, которые это тайно тревожит, потому что они не могут жить без него. Вот что касается его талантов.

Его внешность заслуживает не меньше похвал. Мужчины говорят, что есть в нем нечто благородное, величественное, королевское; женщины находят, что он не имеет себе равных в обходительности и грации. Он не самого высокого роста, изящен и строен; его глаза то горды, то нежны, и всегда их выражением можно любоваться. От предков ему достался нос, придающий величия, а его рот — самый прекрасный из тех, что можно увидеть. Невозможно одним словом описать все его достоинства, так же как невозможно перестать изображать их».

Едва ли час прошел с того времени, как я отослала свое письмо, а король уже поспешил к Мадам; туда отправилась и я.

Король пришел, чтобы встретиться со мной, и, взяв меня за руку, повел к моему креслу.

— Мадмуазель, — сказал он, — вот премилая ручка, но я подозреваю, что еще и очень льстивая.

— Что это за новая шутка, сир? — воскликнула я, сделав вид, будто ничего не понимаю.

— Ох! Как хорошо вы играете в удивление, — ответил он мне, — и какой отличной актрисой вы будете!.. Но давайте-ка, оставьте притворство, и просите помилования за свое преступление.

— Мое преступление? Это какое же, сир?

— Да, мадмуазель, ваше преступление куда страшнее, чем вы можете себе представить. Или, по-вашему, можно безнаказанно так льстить монархам?

— В таком случае, сир, поблагодарите меня; ведь я сказала куда меньше, чем думаю.

— Ох, так вот какие черты вас восхищают!

В этот момент королю подали депеши, как ему сказали, очень срочные. Он попросил у меня разрешения их прочитать, и отошел к столу. Скоро все смотрели на него. Холодная бледность нашла на его лицо, его глаза будто испускали молнии, а с его губ, которые он в гневе кусал, казалось, сейчас сорвутся бранные слова. Однако он хранил молчание, и все вокруг него оставались спокойными и молчаливыми. Наконец он поднялся, сделал несколько шагов по комнате, комкая депеши в руках; и, внезапно остановившись, произнес: «Итак, господа, вот прекрасные новости! Наш посол в Лондоне был публично оскорблен послом Испании!.. Что вы на это скажете, господа? Должен ли я, чтобы отомстить за это оскорбление от нашего тестя, ждать, пока мои усы на станут так же длинны, как у него? Без сомнения, он все еще полагает нас под опекой кардинала!.. Господин Летелье! Собрать совет! Мой посол в Мадриде должен немедленно выехать во Францию, а посол Испании — покинуть Париж в течение двадцати четырех часов!.. Фландрские соглашения разорваны, и если Испания не осведомлена о превосходстве нашей короны, она может готовиться к возобновлению войны!»

Подумайте сами, какой эффект произвели эти неожиданные слова, исходящие от молодого короля. Г-н Летелье мгновение смотрел на него как на отлученного от церкви. «Вы меня что, не слышали?» — сказал король. — «Ступайте; через час я намерен возглавить совет!»

Г-н Летелье вышел, а король, с совершенными спокойствием и изяществом после всего, что только что произошло, подошел к дамам и возобновил беседу с ними. Он не замедлил и появиться рядом со мной. «Ну что же, сир», — тут же сказала я ему, — «так ли я льстива, как вам казалось? И не признаете ли вы во мне прорицательницу? Сир, я видела, как в ваших руках сияла та ужасная шпага, о которой я говорила».

Признаюсь, в тот момент я была слабее, чем когда-либо, против любви, которая захватила меня. До этого я, без сомнения, любила в короле только очарование молодости, которая, однако, выдерживала сравнения со многими; в той жестокой и возвышенной ярости, которой он дал волю, я заметила некую мощь, вызвавшую у меня восхищение. Он, не соблазнив меня, овладел мною.

Не знаю, заметил ли он это новое влияние, которое получил на меня, но его ухаживания стали более настойчивыми; я сама сопротивлялась менее чем слабо его визитам, иногда я даже сама находила для них причины или задерживала короля так долго, насколько это было для меня возможно. Мы виделись все еще у Мадам или у г-на де Сент-Аньян. Я чувствовала себя такой слабой и колеблющейся, что умоляла графа никогда не оставлять нас одних.

У меня осталась только одна опора, одно оружие, которое я могла использовать, и, возможно, оно бы меня и спасло; но я не воспользовалась им; и, что и говорить, я вряд ли даже думала об этом. Несчастная!.. Я, воспитанная в таком строгом религиозном духе… Но двор, безумная горячка развлечений все унесли. Я жила будто в постоянном забытье, и уроки из моего детства, уроки благочестия, больше не были слышны — или были слышны слишком тихо. Вся моя религиозность сводилась к соблюдению тех внешних обрядов, от которых никто не мог отказаться, и это святотатство, смешиваясь с моей страстью, завершало потерю моей души.

Моя мать временами писала мне, и эти письма всегда были полны добрейших советов; но в том помрачении рассудка кто знает, сколько раз я бы останавливалась на этих письмах, если бы их повторения не утомляли меня, если бы мораль их не казалась мне скучной и заурядной для того времени и места, где я жила, если бы я постепенно не перестала принимать их во внимание и, возможно, даже читать?

Что же еще могло случиться со мной — одинокой, без поддержки?

Король сказал, что в обмен на тот прекрасный портрет, который я с него написала, он хочет получить мой, но нарисует его все-таки художник, потому что он сам не считает себя способным изображать столь редкостные чудеса. Сколько дней продолжалась эта работа и какие бесконечные мучения вынес бедный мастер, я не смогу сказать. То одно, то другое; этот художник сделал меня божественно красивой, а король жестоко упрекал его, говорил, что не понимает, как этот художник видит вещи; что он сам видит меня совершенно иначе, то есть в тысячу раз очаровательнее, кожу — белее, волосы — серебристее, а взгляд — куда более кротким; потом, когда мастер все поправил в соответствии с пожеланиями короля, последний так его хвалил, что это вполне загладило резкость критики. 

Иногда, чтобы рассеять скуку этих долгих сеансов, он брал свою испанскую гитару, на которой неплохо играл для удовольствия; и, садясь у моих ног, будто раб, он пел в мою честь несколько нежных любовных песенок. Вынужденная смотреть на художника, я не могла видеть своего милого певца; но мой слух с наслаждением внимал этому благородному и чистому голосу, который доносился до меня, и в той истоме, в которую он меня погружал, я будто дышала этим гармоничным голосом, как вдыхают аромат, который пьянит.

Слишком много соблазнов, слишком много ловушек было для моих чувств. Однажды художник сократил сеанс, а граф де Сент-Аньян не пришел, — или, вернее, пришел слишком поздно.