Главная      

      

Я вернулась с того вечера разбитой, но возбужденной, меня будто бы лихорадило. После случая с бонбоньеркой король, который видел меня, заливающуюся смехом в компании м-ль де Тоннэ-Шарант, подошел к нам; он был бледен и расстроен. «Вам хорошо смеяться, — сказал он мне, — «вам, которая приносит столько мучений другим».

И тем же нетвердым и медленным шагом, каким он пришел, он удалился, чтобы снова занять место рядом с королевой-матерью. Остаток ночи я не отводила от него глаз, и я видела его все время на одном и том же месте, все такого же грустного и задумчивого. Я отдала бы жизнь, чтобы он снова подошел ко мне, и я могла объясниться. Но он не соизволил. Наконец Мадам ушла, и я, выполнив свои обязанности, поспешила подняться к себе. Я была там уже с полчаса, сидя возле очага в изнеможении, мало с чем сравнимым, и разглядывала горящие угли, когда вошла Монтале. Я, которая никогда не была ей рада, сейчас сочла ее чуть ли не спасением. Она тут же напомнила мне Блуа, нашу раннюю юность, мои первые тайны. Я бросилась ей на шею, и, неразборчиво из-за слез и рыданий, воскликнула:

— Ах! Моя дорогая, пожалейте меня: я так несчастна!

— Что такое случилось? — удивилась она. — Вы меня пугаете.

— Все кончено, — сказала я ей, — король избегает меня, король больше меня не любит!

И я тут же рассказала ей всю мою с королем историю, с самого моего появления у Мадам до этого грустного вечера, призналась в своей любви без притворства, почти преувеличивая ее, чтобы вызвать жалость, и спрашивала у Монтале, что делать.

— Несмотря на мою дружбу к вам, я и не подумаю помогать, — сказала она.

— Но почему так? — спросила я ее.

— Разве что песня это объяснит, — ответила она:

.

.

Не доверяй влюбленным парам;

Один лишь в дружбе обделен,

Но ее братец-Купидон

Дает нам двух неблагодарных.

.

.

— Увы! Как вы меня плохо знаете, — сказала я ей, — и как я ошиблась, так рассчитывая на вас!

— Ха, ну что же, — продолжила Монтале, — тогда подумаем об одной вещице, раз уж вы меня растрогали. Вот тут у меня новое послание от г-на де Сент-Аньян, на которое нужно ответить.

Тут она вынула из своего мешочка уже известную вам коробочку, в которой лежало письмо короля.

«Неужели нужно столько мучиться, чтобы понравиться вам? Если так, бросьте оружие, ведь в мире есть тот страдающий, который мечтает лишь вам угодить; и если даже вам нужна сама жизнь этого человека, говорите, вам готовы повиноваться».

Я, не думая ни секунды, взяла карандаш и написала на обороте этого письма: «Приходите».

На следующий день, к вечеру, граф де Сент-Аньян приехал к Мадам. «Вас ищут, мадмуазель», — сказал он, входя, — «Не последуете ли вы за мной в мою карету? Там вас ожидает госпожа де Бельфонд, а у нее дома, насколько я понял, госпожа де Сен-Рэми».

Там было столько народу, и граф говорил с такой уверенностью, что я согласилась без колебаний. Я пошла за ним, и мы сели в его карету. Так как уже была почти ночь, я только тогда заметила, что там не было никакой г-жи де Бельфонд.

— Ах! — вскрикнула я, — я падшая женщина! Сударь, куда вы меня везете?

— К тому, кто вас любит, — ответил он мне, — и кто почитает вас так же сильно, как и любит.

Однако карета покатилась, несмотря на мои слезы и отчаяние; мы приехали к особняку Сент-Аньян. Прежде чем выйти из кареты, я бросилась к ногам графа и сказала ему, что если он оставит меня одну хоть на минуту, я буду кричать так сильно, что подниму весь дом, пусть даже за этим последует скандал. Он поклялся не отходить от меня.

Что говорить… я увидела на лестнице короля, который вышел меня встретить. Я хотела возмутиться; он напомнил мне о моем ответе. Он был бледен и даже выглядел больным; он говорил мне о своей почтительности; г-н де Сент-Аньян был там; я оставалась в этой комнате час, я возвращалась туда завтра и в несколько последующих дней, сперва по настойчивым просьбам короля, после скорее по собственной воле, нуждаясь в том, чтобы видеть его, говорить с ним, быть с ним. Но мой наперсник мало-помалу отказывался от данного мне обещания. Однажды он отлучился на несколько минут, хоть я и не смею об этом сожалеть; в другой раз он не появился вовсе; и с того дня я поняла, что для короля и для меня самой настало время прекратить эти опасные свидания. Подойдя к краю пропасти, я остановилась. 

Король рассердился: он посылал мне письмо за письмом то в раздосадованном, то в гневном, то в отчаянном тоне. Но я до сих пор так боялась, что не отвечала ему. Тогда его тон снова стал нежным и ласковым. Эти бесконечные уверения в почтительности, которым я ранее поддалась, в которые он и сам мог верить, когда прежде использовал их, стали более смиренными и покорными, чем когда-либо. Но я была непреклонна.

Чуть умерившись, его досада снова перешла все границы, и он везде на меня жаловался. Большего и не нужно было, чтобы дать знак г-же де Суассон. Среди фрейлин королевы была некая м-ль де Ламот-Уданкур. Это была не лишенная некоторой красоты девушка, но не более. Именно в этом нуждалась г-жа де Суассон. Если бы король попал в эту ловушку, для меня все было бы кончено. Не пренебрегли никакими средствами, которые могли привязать короля к этой м-ль де Ламот. Ему нахваливали ее достоинства, потом ему сказали, что она уже давно влюблена в него.

Эти хитрости не могли долго ускользать от моего внимания. Если я не могла всего увидеть собственными глазами, то ликующий вид г-жи де Суассон сказал мне достаточно. Я была самой несчастной из женщин. Ревность, которой я раньше не знала, разрывала мне сердце. Мне стоило ненавидеть г-жу де Суассон, м-ль Уданкур, всех, кто был замешан в этой интриге; и, что еще хуже, — мне некого больше было любить, потому что король избегал меня, или, если обращался ко мне с несколькими словами, эти слова были такими холодно-вежливыми, что я понимала, что он безучастен ко мне.

В Пале-Рояль меня ждали новые горести, ведь Мадам все еще не могла простить мне победы, которой я ее лишила. Она не удалила меня от себя, но она почти не позволяла мне сопровождать ее; и когда мой долг обязывал меня говорить с ней, в ответ я не получала ничего кроме нескольких едких презрительных фраз, печаливших меня. Однако я сама прошла столь горькое испытание ревностью, что не осмеливалась больше жаловаться на Мадам. Я почувствовала всю свою прошлую неправоту по отношению к ней; и если бы я была уверена, что она поймет и примет этот поступок, я бы, наверное, у ее ног просила прощения. Покинутые, мы обе нашли бы некое утешение в том, чтобы жаловаться друг другу на неверного и проклинать ту, что стала причиной нашей печали; потому что таково было тогда мое состояние, что я не находила для м-ль де Ламот тех оправданий, которые находила для себя в отношении Мадам. Неужели я пошла на какие-то хитрости, чтобы обольстить короля? Я, почти не зная его, отдалась во власть удовольствия любить его; это он сам, это его образ всему причиной; и эту любовь я так долго хранила в тайне, прятала в глубине сердца, как прячут секреты; и она все еще там оставалась, раз обман не уничтожил ее… Ох! Как я была несчастна!

В то время однажды утром мы поехали во дворец, чтобы послушать мессу. В приемной королевы было много народу, что нас вовсе не удивило, потому как было средопостье и по окончании службы г-н де Кондом должен был читать проповедь; но нас удивило общее настроение. Мы спрашивали, что произошло, и люди смеялись в ответ; я попыталась осведомиться об этом у одной фрейлины, и она тут же стала пурпурной, как ее платье. В чем же дело?

Пока мы строили предположения, прошла г-жа де Навай, знаменитая придворная дама, — но такой важной и деловитой походкой, какой я у нее никогда не замечала, что уже немало говорит. Несколькими минутами спустя прошли слуги и работники, и мы снова увидели г-жу де Навай, которая говорила, приказывала, жестикулировала. Потом был шум, удары молота, от которых голова раскалывалась; мы пребывали в замешательстве. Под этот шум король вышел от королевы, подал руку своей матери и присоединился к службе. Он услышал грохот и спросил, что это такое. С торжествующим видом г-жа де Навай ответила: «Сир, я приказа поставить решетки на окна фрейлин королевы. Ваше Величество проявляет столько интереса к их чести, что будет мне признателен за эту меру предосторожности». Это было произнесено самым надменным и самодовольным тоном. Король ничего не ответил, но покраснел до ушей. М-ль де Ламот, следовавшая за королевой, напротив, смертельно побледнела и упала. Тайное стало явным.

Вот что случилось в то утро; все смеялись; я мучилась. Несколько дней прошло для меня в слезах. Наконец я решила покончить с этим; я собрала все письма короля, все бесчисленные драгоценности, которые я от него получила, даже те браслеты, предвещавшие мне столько любви и ненависти; словом, я собрала все и приготовилась все это ему отправить с прощальным письмом в несколько строк…и тут дверь открылась, и я увидела падающего к моим коленям короля. «Возможно ли это?» — воскликнул он, узнавая свои письма, — «мадмуазель, вы все еще думаете обо мне?» Я не нашла сил ему ответить, но, закрыв лицо рукой, жестом другой я попросила его оставить меня. «Ох! Ни слова, ни одного, даже злого слова… вот чего я заслуживаю». Он поднялся и сделал несколько шагов к выходу.

Тогда я указала ему на украшения на моем туалетном столике и сказала ему, чтобы он забрал их, ведь они принадлежат ему.

— Быть может, я и забрал бы их, — сказал он с выражением лица, которое я не смогу описать, — «если бы вместе с ними я мог забрать свое сердце, которое — в ваших руках! Но, мадмуазель, не в вашей власти мне его вернуть и еще меньше в моей — забрать его у вас. Однако я вижу, что разрываете вы его с большим удовольствием.

— Этот упрек прекрасно подойдет и вам, — вскричала я в свою очередь, — и у вас отлично получается упрекать меня в жестокости, после…!

У меня не было сил продолжать; а он, схватив мои руки, осыпал их поцелуями и орошал слезами; он признал себя виноватым, признал, что заслуживает моей ненависти; но умолял меня проявить снисхождение и выслушать его; потом, когда он увидел, что я наполовину смягчилась, он начал долгое признание в своих ошибках и рассказал мне в деталях описанный выше случай; он сказал, что среди всех этих безрассудств он не прекращал думать обо мне; что та, с которой меня хотели сравнить, жалка, что в этом мире одна лишь я по-настоящему прекрасна и достойна быть любимой; и что одного только этого достаточно, чтобы порвать с г-жой Уданкур, даже если у него нет доказательств ее уловок.

Чтобы окончательно уверить меня в своей любви, он показал мне письма м-ль де Ламот, над которыми мы вместе посмеялись.

— Неужели вы верите, — сказал он мне, — что я мог попасться на удочку этих заговорщиков, и не заметить, что эти красивые фразы сочиняла не сама девушка, а какой-нибудь услужливый литератор? Вот вам прекрасный повод посмеяться надо мной, но все эти нежности мне писал мужчина, маркиз д’Аллюж или маркиз де Фуйу, близкие друзья графини. Обо всем этом я узнал от матери. Что скажете, Луиза? Вам не хочется надо мной подшутить? Ей-богу, вы очень добры!

— А вы, сир, — большой шутник, — продолжила я. — Я все еще содрогаюсь от воспоминания о случившемся, и я все думаю, найдется ли у вас всегда добрый гений, чтобы вывести вас из очередного заблуждения.

— Оказывается, это жестоко, мадмуазель, — получить ваше прощение.

— Ну что ж, сир, заключим соглашение.

— Будь по-вашему, — ответил он мне.

— Какая бы размолвка между нами ни произошла, мы не ляжем спать, не помирившись и не написав друг другу.

— Черт возьми, как говорил мой дед! Я в восторге от этого договора. Но будьте осторожны, мадмуазель, я буду каждый день искать ссоры с вами, чтобы потом вот так мириться; потому что, и я клянусь вам вашими голубыми глазами, я никогда еще не любил вас так сильно, как сегодня.

— Рада это слышать от вас, — сказала я, — но нужно ли повторять это до самого завтрашнего дня? Подумаем о других, государь; уже полночь.

— С вами я забываю про время, — ответил он. — И потом, у меня нет часов.

— Тогда возьмите эти, и носите их ради нашей любви.

— Хорошо; я буду считать часы, прошедшие вдали от вас.