Главная      

      

Раз уж я заговорила о г-не Фуке, то я закончу со всем, что его касается. Уже давно короля раздражали чрезмерные богатства этого министра. Ненависть г-на Кольбера и г-на Летелье, но больше всего — его неблагоразумные поступки по отношению ко мне привели его к окончательному падению.

Все было уже решено в правительстве, когда король со всей свитой отправился на великолепный праздник, который в его честь суперинтендант давал у себя дома, в Во. Никто никогда не видел ничего подобного. Все были потрясены величиной садов, посаженных знаменитым г-ном Ленотр и стоивших больше двенадцати миллионов. Сен-Жермен и Фонтенбло не могли с ними сравниться. Король не мог скрыть свою зависть. Он сказал г-ну Фуке, который с беспокойством смотрел на него: «Сударь, я не могу и впредь принимать вас у себя, вы там будете слишком плохо размещены».

Г-н Кольбер улыбнулся этим словам, значение которых он понял.

Вскоре начался праздник, и мы забыли все, что видели раньше, перед этим новым великолепием. Актеры в первый раз играли «Несносных» Мольера с замечательным прологом г-на Пелиссон. Король был очарован этой комедией, немало забавлялся, рассказывая шепотом о некоторых людях, которых он сам предложил Мольеру для персонажей, и которые теперь смеялись над этими персонажами, вовсе не узнавая в них себя.

После представления был фейерверк, потом бал, который продолжался до позднего утра. Король пригласил меня на несколько танцев. Его любовь была сильнее, чем когда-либо, и, несмотря на мои советы быть осторожным, он не хотел меня покидать ни на минуту. Шум праздника и музыкальных инструментов одурманил и меня, и я почти не следила за тем, что ему говорю. Он взял меня за руку, и мы прошлись так по всем роскошным залам, которые неприятно изумляли короля. Я была опечалена тем, что его гнев отвлекает его от любви, и я сказала ему об этом. Он заметил, с каким тщеславием г-н Фуке везде разместил свой герб; действительно, все потолки были покрыты его изображениями. Это была белка с девизом на латыни, который значил «Куда не заберусь?»

Когда мы читали этот девиз, внезапно подошел г-н Кольбер. Я попросила его объяснить смысл девиза. «Это и так слишком понятно для того, кому знакома дерзость белки — или ее хозяина», ответил государственный секретарь со злобой.

Король побледнел.

В этот самый момент проходил г-н Пелиссон, друг г-на Фуке. «Его Величество, быть может, не заметил”, — воскликнул он, пристально глядя на г-на Кольбера, — «что белку всюду преследуют ужи?» Потом он продолжил свой путь, не дожидаясь ответа. 

Г-н Кольбер, в свою очередь, побледнел, но его слова достигли цели, и король был в такой ярости, что хотел тотчас же приказать арестовать министра. Я бросилась к его ногам, я сказала ему, что это станет пятном на его славе; что он должен уважать дом того, кто его принимает у себя, и что не стоит заканчивать праздник заключением в тюрьму. 

Тут я заметила королеву-мать; я пошла прямо к ней, чтобы сказать ей, что затевается, и мы продолжили умолять его уже вдвоем. Наконец король уступил. 

Но я все еще боялась возвращения гнева из-за влияния г-на Кольбера; я хотела бы, чтоб министр был в тысяче лье от своих врагов. Наконец я решилась подойти к г-же дю Плесси-Бельер и подать ей записку с предупреждением. Г-н Фуке прочитал ее, положил в карман и ничем не показал, что беспокоится. Его уверенность заставила меня содрогнуться.

Несколько дней спустя после этого праздника в Во двор переехал в Нант. Предлогом для этого путешествия король сделал свое здоровье и желание показать этот красивый город молодой королеве. Там и арестовали г-на Фуке. Вскоре он был доставлен в замок Анжер, а король со свитой вернулся в Фонтенбло.

Однако положение г-на Фуке испугало тех немногих друзей, что у него еще остались; это были сплошь литераторы, не имевшие влияния. Им, напротив, предстояло бороться с высокопоставленными и беспощадными людьми, которые непреклонно требовали смерти министра. Г-жа маркиза де Севинье и м-ль де Скюдери пришли ко мне. Они сказали, что нужно спасти несчастного, и что лишь в моих силах это сделать. Господа Гурвиль, Эно, Пелиссон просили меня о том же. Я очень хотела им помочь, но я сомневалась в собственном влиянии, особенно после важных слов, произнесенных королем в моем присутствии. Тем не менее я просила, плакала, умоляла.

Со своей стороны, верные друзья г-на Фуке помогали ему всеми возможными средствами, и нам удалось его спасти.

Это был первый и последний раз, когда я вмешалась в государственные дела. 

К этому ужасному происшествию в Нанте добавилось одно маленькое обстоятельство, из которого скандальный дух господ придворных сделал много шуму. Когда арестовывали г-на Фуке, занимавшийся этим офицер нашел в его одежде некоторое количество любовных записок, которые свидетельствовали о щедрости и волокитстве суперинтенданта. Но имен дам там прямо не называлось. Г-н де Бюсси составил список, такой же достоверный, как и все, что он писал, и повесил его на трюмо в своей комнате. Молодые люди приходили посмотреть на него, и не было столь уважаемой при дворе дамы, которой не страшно было бы прочитать там свое имя. Братья, мужья пришли в смятение. За этим последовало множество дуэлей и общее возмущение г-ном де Бюсси. Тем не менее, после такой клеветы на дам, единственная, которую признали виноватой, была м-ль Менёвиль, фрейлина королевы. Она обладала совершенной, сверхъестественной красотой. Ею увлекся герцог д’Анвиль и хотел на ней жениться. Бедную девушку травило окружение королевы; и ей ничего больше не осталось в мире, который не умеет прощать, кроме как обратиться к Богу и плакать в монастыре.

Развлечения Фонтенбло быстро заставили нас забыть шумиху в правительстве. Начались новые интриги, правда, менее серьезные, но не менее быстро развивающиеся, чем интриги г-на Кольбера. Мадам окончательно приблизила к себе графа де Гиш, а г-жа де Суассон — маркиза де Вард. Это был маленький союз четверых влюбленных против меня, потому что эти дамы, хотя и вовсе не были обделены вниманием, хотели прибавить к стольким своим завоеваниям еще одно, более Величественное. Г-жа де Суассон особенно желала видеть меня при смерти. Она основывала свои притязания на давних правах, и на столь давних, что они, как мне казалось, и вовсе лишают ее притязания основания, потому что, как однажды сказала в шутку одному из своих постоянных воздыхателей м-ль де Ланкло: «Что вы говорите мне о своих титулах? Ха! Сударь, в любви срок давности проходит так быстро!» Вот что не хотела понимать г-жа де Суассон. До того, как выйти замуж, она была первой любовью короля. Это подстегнуло ее честолюбие, которое не удовольствовалось бы меньше чем троном. Ее дядя, г-н кардинал, этому поспособствовал и преуспел бы, но королева-мать исправила положение. Тогда, развенчанная, г-жа де Суассон не могла утешиться в своем падении; и хотя она была некрасивой и не слишком умной, она не оставляла своей цели. Этим все и объясняется. Ее прежняя любовь к Его Величеству переросла в настоящую ненависть ко мне. Я признаюсь, что иногда это делало меня очень несчастной, и я сожалела, что не умею ненавидеть, как она, чтобы вернуть ей хоть немного тех огорчений, которые она мне доставляла. Король удивлялся моим слезам. «Бог мой, Луиза», — говорил он мне, потому что уже начал звать меня по-дружески, по имени, данному при крещении, — «как просто вас расстроить такой мелочью, и как плохо вы знаете этих людей! Они мучают вас, потому что не уверены в моей любви к вам; и когда они о ней узнают, вы увидите их у своих ног. Неужели вы никогда не захотите их так огорчить?»

Эти слова короля меня рассмешили, хотя в то же время и уязвили; и я ответила ему, что он больше мой враг, чем все они, потому что он дает мне такие плохие советы.

Надо сказать, что ему со мной немало помогал его друг, граф де Сент-Аньян. Этот молодой дворянин, самый любезный и утонченный из всех придворных, принял близко к сердцу — безо всякой задней мысли — любовь, которую король испытывал ко мне. Он, казалось, страдает сам от той строгости, которой я мучила последнего. Он говорил мне, что я — «жестокосердная красавица», что из-за меня его дорогой правитель умрет; что не разрешать ему видеться с глазу на глаз значит не уважать его; что его так раздражает то чрезмерное значение, которое я приписываю своим действиям, что он сделает все возможное, чтобы король разлюбил меня, я могу быть в том уверена. И потом, однажды сорвавшись на такую тираду, он каких только ужасных вещей мне не сулил, даже призывал на меня страшные несчастья, например, с восхитительным хладнокровием, желал, чтоб я стала такой же угрюмой и уродливой, как г-жа де Бовэ.

Но несмотря на все эти ссоры, я не стала менее приветливой с графом де Сент-Аньян. Это он во время праздников находился рядом со мной, когда король не смел этого делать, и это он служил нам посланником. Он приносил мне любовные письма короля и посылал ему мои ответы. Все эти услуги, я повторяю, естественным образом происходили из его дружбы с королем, и были так чисты от всякого умысла, что, далекие от того, чтобы бросать на него подозрение, они придавали ему нечто милое и трогательное, делавшее его дорогим для всех. «Мадмуазель», — говорил он мне, — «не счастье ли это — иметь друга, который умеет любить так, для меня, который никогда в своей жизни не любил? Дожидаясь этого счастья, я пытаюсь вмешаться в его чувства, и, простите мне мою дерзость, люблю вас за него».

Вот что мне говорил граф де Сент-Аньян, и я действительно держала его на хорошем счету и не переставала нахваливать его королю.

Это было в Тюильри, в середине зимы. Мы станцевали несколько балетов. Накануне король постоянно осведомлялся, какие цвета я надену, и на следующий день его ленты были того же цвета. Это был немой язык, который мы хорошо слышали. Он хотел, чтобы я была одета с большей изысканностью; и поэтому он щедро одаривал меня великолепными нарядами и драгоценностями; но я так боялась огласки, что стремилась к самой простоте; впрочем, я нравилась ему не меньше и без украшений. Это тонкость из числа тех, что только влюбленные поймут.

Бедная г-жа де Суассон, напротив, пустила в ход все свои бриллианты. Ее дядя оставил ей чудесные бриллианты в огромном количестве; так, что они были у нее в ушах, на шее, в волосах, не считая колец, которыми были унизаны ее пальцы, и поясов; ее можно было принять за ювелирную лавку или за королеву Сабу. Однажды вечером она явилась разряженная; это было во время карнавала, когда никто не отказывался пошутить. Г-н де Рокэлор, к тому же, не отказывался от этого и в любое другое время года. Он пригласил на бал г-жу де Суассон, и она согласилась. В начале танца, когда они были в центре зала, г-н Рокэлор достал из кармана большой кусок зеленого шелка с очками внутри.

— Ха, что это? — сказала г-жа де Суассон. — Господин герцог, вы лишились рассудка?

— Нет, мадам, — ответил г-н де Рокэлор, — но я боюсь лишиться зрения, глядя на вас; вот я и обезопасил себя.

Это возбудило всеобщий смех, потому что все поняли остроту — кроме, однако, самой графини, которая увидела здесь только удачную похвалу своему очарованию, и была очень признательна г-ну де Рокэлор.

М-ль де Тоннэ-Шарант, дружбу с которой я возобновила, пришла рассказать мне об этой сцене; мы смеялись до слез. И к нам, веселящимся вот так, подошел г-н де Сент-Аньян, держа в руке маленькую черепаховую коробочку вроде бонбоньерки.

— Дамы, — спросил он, — буду ли я желанным гостем с этими сладостями?

— Как всегда, — ответила я ему. И как только я протянула руку к бонбоньерке, я с громким криком подскочила на стуле.

— Боже! Уж! — закричала в то же время м-ль де Тоннэ-Шарант. — Смотрите, и белка! Бедняжка, у нее пронзено сердце!

— Тсс! — сказал г-н де Сент-Аньян, — эта коробочка — для г-на Кольбера.