Главная      

      

О, Боже мой! Быть девушкой моего возраста, не слишком родовитой, без состояния — и знать, что она интересна королю, такому же молодому, как она, прекрасному, торжествующему, которого она любит и который отвечает ей взаимностью; ах! Если только я не заблуждаюсь, должна быть какая-то жалость к этой душе, такой нежной и неопытной; люди и Господь не станут судить ее со всей строгостью.

И я даже могу сказать, что я не без сопротивления отдалась во власть счастья осознавать, что я любима. Опомнившись от первого упоения, я упрекала себя за него со всей силой, на которую только была способна. Я вспомнила свою мать и своего дядю де Тур; я решила следовать последнему наставлению, которое он мне дал, и, как он велел, жить как истинная христианка.

Но по воле судьбы, более сильной, чем моя воля, этот образ, от которого я не могла избавиться, появлялся передо мной внезапно; и когда я уверялась в себе, он заставлял рассыпаться самые благоразумные мои решения. Я видела черты его лица, его благородные и полные любви взгляды; мне казалось, что я слышу его речи; и тогда снова приходила в полный невыразимой нежности восторг.

Так что я не могла долго сопротивляться проявлениям внимания короля. Однако он избегал встреч со мной у Мадам и вел себя очень осторожно; но вечером, на прогулках, которые мы совершали в парке, он выходил из коляски Мадам и ехал рядом с моей, занавесь которой оставалась открытой. Таким образом мы могли достаточно хорошо слышать друг друга, и в этом было много очарования. У него всегда находились для меня самые нежные слова, и он не прекращал клясться мне в любви и уважении. Я, со своей стороны, даже слишком охотно слушала его слова; и если скромность мешала мне на них отвечать так, как он того хотел, я слушала его с тем томным видом нежной влюбленности, который значил достаточно.

Были и паузы, не лишенные нежности, и молчание. Тогда, сидя вполоборота в карете, так, что он не видел меня, я разглядывала его лицо, вырисовывавшееся на фоне неба, или я смотрела, как ветер играет перьями его шляпы. Еще, иногда, будто бы опьяненная своей мечтательностью, я находила удовольствие в том, чтобы слушать шаги его лошади, шедшей рядом с моей каретой, или шорох колес по песку. В такие моменты все, даже самые незначительные мелочи, было самой любовью и радостью.

Я могу бесконечно рассказывать о чувствах, которые переполняли мою душу, и публичных знаках внимания, которыми осыпал меня король, хотя он не всегда был хозяином самому себе и предавал себя перед нашими врагами.

В то время при дворе были в моде лотереи. Королева-мать, которая почти всегда плохо себя чувствовала и нечасто выезжала в гости, позвала к себе Мадам, чтобы последняя привезла с собой все свое окружение. У нее проходили великолепные лотереи. Однажды король выиграл там драгоценные браслеты. Все наши дамы с завистью смотрели на них, ожидая узнать, кому же король соизволит их подарить. Так как все еще говорили о том, что король ухаживает за Мадам, предполагалось, что именно ей будет оказана эта честь. Поэтому все устремили взоры на Мадам, чтобы посмотреть, как она примет этот знак внимания, разрешив себе показать свою радость по этому поводу. Я была в стороне, в углу, откуда я наблюдала за всем этим, или скорее молча наслаждалась созерцанием короля; я видела его, с браслетами в руке прогуливавшегося по залу, будто бы в поисках кого-то. Мое сердце неистово билось из-за предвосхищения того, что будет дальше. Я дрожала, я хотела всего и сразу; наконец он поднялся, и, преодолев несколько рядов дам, он преподнес мне браслеты.

Этот выбор должен был показаться настолько странным, что у меня был вид, что я что-то не так поняла.

— Они очень красивые, — сказала я ему, опустив глаза и пытаясь вернуть ему браслеты.

— Нет, мадмуазель, — воскликнул он, — они сейчас в слишком прекрасных руках, чтобы когда-нибудь вернуться в мои. 

И, не дав мне возможности возразить, он глубоко поклонился и вернулся на свое место.

Столь открытый знак расположения мог бы стать гордостью для многих присутствовавших там дам; что до меня, я была столь же огорчена, сколько и пристыжена, потому что предчувствовала, что это происшествие наделает много шуму. Я смотрела на Мадам и видела, что она предельно раздосадована, хотя она и сочла выбор Его Величества мимолетным капризом и почти шуткой. Все шептались, и уже была в этом шепоте зависть и ненависть. Одна только королева, с достойной восхищения верой в своего супруга, ничего не заподозрила. Это доверие было большим несчастьем для всех: одна слеза этой государыни спасла меня.

На следующий день я получила от короля письмо, полное любви и нежности. Он писал, что не смог смириться с тем, что должен был обмануть собственное сердце и подарить другой то, что достойно лишь меня; что все эти стеснения начинают давить на него. 

«Поверьте мне», — добавлял он, — «не обращайте внимания на то, что говорят вокруг вас; пусть вам достаточно будет лишь знать, что я люблю вас, и что моя любовь защитит вас во что бы то ни стало».

Это письмо мне принес г-н Бансерад. Он спросил, не отвечу ли я на него. Я попыталась было, но у меня ничего не вышло, настолько я была растеряна; дошло до того, что г-н Бансерад, видя мое смущение, простодушно предложил помочь мне с ответом. Когда он закончил свое письмо, я перечитала его и нашла, что это все еще на порядок ниже того, что я сказала, и ужасно сухо написано. Г-н де Бансерад, однако, знаменит своим блестящим умом; но в делах сердечных, надо думать, одним только умом ничего не добьешься. Так что я снова взялась за перо и написала следующее послание:

«Мы с вами не сходимся в одном, потому что я хочу спрятать от всего мира возлюбленного, которого выставляли бы напоказ тысячи других, а вы громко признаетесь в любви к той, на которую никто и не взглянет! Будьте любезны, сир, больше заботьтесь о своей славе и меньше страдайте о том, что вас любят тайно».

Эта переписка продолжалась впоследствии каждый день через г-на де Бансерад или маркиза де Данжо. Иногда я поддавалась фантазии повторить стиль этих господ, потому что я совсем не доверяла себе и в то же время очень хотела понравиться королю; но почти всегда, как и при первой попытке, я возвращалась к своей манере речи, которая, будучи не слишком витиеватой, казалась мне более нежной и естественной; и с этих пор, чтобы обогатить свои знания и иметь больше успеха у того, о ком вы знаете, я принялась читать разнообразные книги и трактаты; я училась так в течение нескольких лет, и сегодня я могу сказать без хвастовства, что я мало о чем из мировой истории не осведомлена.

Чтобы несколько отвлечься от этого, я расскажу о свадьбе м-ль Орлеанской, которую мы помним со времен двора в Блуа. Этой принцессе не везло с возлюбленными; мы видели, как она обманулась в своих ожиданиях относительно короля, и как г-жа вдовствующая герцогиня тщетно пыталась заполучить для нее герцога Карла, которому вскружила голову маленькая де Рарэ; но когда к м-ль Орлеанской посватался герцог Тосканский, то герцог Карл Лотарингский, ее кузен, вдруг воспылал страстью к ней и не видел больше никого, кроме нее. Она же отвечала ему взаимностью. Судите об их горе сами; ведь вскорости прибыл чрезвычайный посол Тосканы, г-н де Безье, и еще через день в часовне Лувра состоялась устроенная г-ном Безье свадьба. Боялись, как бы м-ль Орлеанская, которая была сама не своя, не наделала глупостей, и к ней приставили Великую Мадмуазель, которая беспрестанно приглядывала за ней во время церемонии с тем самым важным и грозным видом, который всем был знаком; наконец все пошло достаточно хорошо, и герцог Карл, казалось, смирился. На следующий день, чтобы утешить невесту, король подарил ей серебряную посуду, не знаю, на какую сумму, и восхитительное приданое. Она уехала. Только ее сестра м-ль де Монпансье должна была сопровождать ее до Кон[1]; но вскоре к ним присоединился герцог Лотарингский, который, верный своей натуре, не мог смотреть, как его возлюбленная уезжает, и не поскакать за ей во весь опор. Между ними в дороге произошло немало драматичных сцен, приводивших в смущение Мадмуазель и не меньше того — г-на де Безье, чрезвычайного посла, ведь он должен был обо всем доложить своему господину; но в Кон все закончилось. К моменту расставания они уже пролили потоки слез. Принцессу пришлось почти силой посадить в ее карету; и когда она услышала, как заскрежетали колеса, она бросилась к дверцам, протягивая руки к Мадмуазель и что-то истошно крича ей.

Я бы с большей серьезностью говорила об этом отчаянии, если бы не знала так хорошо непостоянный характер м-ль Орлеанской, мимолетные страсти которой легко заменялись другими. Доказательством служит хотя бы то, что, только добравшись до Тосканы, герцогиня серьезно привязалась к своему супругу и думала теперь только о своей новой родине.

Однако страсть короля усиливалась день от дня, и к ней уже даже примешалась некоторая ревность. Я прикладывала невероятные усилия, чтобы его уверить. Он сказал мне, что ни на минуту не сомневается в моей любви, но что одной любви ему не достаточно, что ему еще нужно, чтоб остальные не могли любить меня. «Тогда», — сказала я ему, — «сделайте так, как, по слухам, делают эти гадкие турки: сир, заприте меня». Это его очень рассмешило.

Тем не менее, мы пришли к одному соглашению. Я обязалась рассказывать ему обо всех знаках внимания, которые мне могли адресовать, потому что чувства короля не были еще всем известны так, чтобы все отступились от меня перед ним.

В то время, о котором я говорю, был при дворе очень богатый и очень могущественный человек, живший в то же время только ради собственного удовольствия и поэтому использовавший свое богатство и власть, чтобы удовлетворять свои желания. Этот человек, которому так завидовали тогда, и который оказался в столь плачевном положении потом, был г-н Фуке. Он смотрел на меня так же, как и на многих других, и скоро я не сомневалась в его намерениях. 

Сперва я не обращала на него внимания, я считала, что холода, с которым я отвечаю на его пыл, достаточно, чтобы его загасить.

Однако он был настойчив, и каждый день случались неприятнейшие моменты, лишенные любой деликатности. Этот Крез возомнил, что его золото способно на все. Я ужасно мучилась, не решаясь поговорить об этом с Его Величеством — настолько серьезным мне казалось дело. Однако г-н Фуке внезапно сменил тактику. Осведомленный — я не знаю, откуда, — о любви короля, видя, что играть роль возлюбленного он не может, он попытался сыграть роль доверенного лица. Это было что-то вроде возмещения ущерба за его любовь и полезной должности для его политики. Встретив меня в передней Мадам, он улучил момент, когда я была одна, и теперь уже без обиняков начал восхвалять короля, говорить, что это совершенный, восхитительный во всех отношениях правитель, достойный быть любимым; и, наконец, произнес тысячу фраз, достаточно ясно показывавших, к чему он клонит. Судите сами о моем удивлении и отвращении. Я не сочла нужным что-либо скрывать от него, потому коротко и сухо оборвала разговор. Более того, на этот раз я пожаловалась королю. Вопреки моим ожиданиям, наша беседа не имела никаких последствий сразу же, но у меня были основания думать, что он просто готовит месть, и что с этого момента отставка суперинтенданта финансов была решенным делом. Эта мысль долго преследовала меня, и несмотря на все проступки г-на Фуке, я теперь очень хотела, чтобы мы никогда не говорили о них с королем.

То, что, однако, уменьшало мои сожаления, так это та омерзительная манера, с которой он совершал эти проступки. Он не только без особой таинственности дал мне понять, во что он оценивает мою любовь, но, надеясь преуспеть сам с помощью других людей, а может, сдержать себя остатками стыдливости, он подослал ко мне одну женщину из числа его подруг, которую звали, если я не ошибаюсь, г-жой дю Плесси-Бельер. Эта любезная дама сообщила мне мягким слащавым голосом, что, если я того пожелаю, г-н суперинтендант даст двадцать тысяч пистолей в мое распоряжение. Этот поступок настолько переходил все границы, что я даже уже возмущаться не могла; вместо этого я, глядя в лицо этой даме и повысив голос так, чтобы все присутствующие могла меня слышать, сказала: «Мадам, вы предпринимаете напрасные усилия; вернитесь к тому, кто вас послал, и скажите ему, что и двадцать миллионов не заставят меня сделать неверный шаг».