Главная      

      

Как только мы вернулись во дворец, я поднялась в свою комнату, кинулась на молитвенную скамеечку и горько заплакала. Страх пересудов и позора, которым я могла подвергнуться, обратил меня к религии, я попросила у Бога прощения за свою слабость, и, подчиняясь воле Его, я молила Его хранить меня и спасти меня от унижений.

Как только я закончила молиться, вошла Монтале; она хотела заставить меня говорить, но я чувствовала себя такой сильной из-за только что произнесенной молитвы, что я сопротивлялась искушению рассказать ей о своих чувствах. Я даже сделала вид, что смеюсь над всем, что сказала в лесу, будто бы это была всего лишь шутка с моей стороны. Не знаю, была ли она обманута этой хитростью, но в тот вечер она не возвращалась больше к своим вопросам, и мы легли спать.

На другой день я притворилась больной и на следующий за ним тоже; я не могла смириться с тем, что мне придется появиться перед м-ль де Шале и м-ль де Тоннэ-Шарант; и потом, я была уверена, что они спешно примутся рассказывать всем о нашем приключении, поэтому я ожидала, что все взгляды будут обращены на меня. Однако мне нужно было отправиться к Мадам. В первой же комнате я встретила г-на де Вард и г-на де Сент-Аньян, которые поприветствовали меня как обычно, безо всяких странностей; это придало мне уверенности, и я сказала себе, что, может быть, я преувеличиваю вещи, и что я совершила большую ошибку, так скоро обвинив этих дам. Я дошла так до большой гостиной, где уже собралась многочисленная компания, включая г-жу де Суассон и г-жу де Шеврез среди дам и г-на де Берэнган и герцога де Рокэлор среди мужчин. Последний, бывший большим весельчаком, только завидев меня, приблизился ко мне и с одновременно учтивым и веселым видом сказал, протягивая мне руку: «Пойдемте, о блистательная дама с томным взглядом, которая не может любить меньше чем монарха». 

Эти слова были для меня как удар молнии; силы покинули меня, и я упала бы на паркет, если бы не м-ль де Тоннэ-Шарант, вовремя подхватившая меня под руку. Хотя я не сомневалась, что именно она была причиной моего несчастья, я приняла ее помощь, и, садясь, я тихо поблагодарила ее. Потом, так как все собрались вокруг меня, чтобы узнать причину этого обморока, я сказала, что не стоит об этом беспокоиться, и что это всего лишь следствие прошедших дней. Скоро я даже нашла в этом естественный предлог уйти, и я пошла и закрылась в своей комнате, где пролила еще немало слез.

На следующий день я вернулась к Мадам; там был и король, который побеседовал сперва с м-ль де Пон, а потом и поочередно с каждой из фрейлин Мадам. Я сидела последней в том ряду, вдоль которого шел король, так что я видела его постепенно приближающимся ко мне, и ждала, что он и мне скажет пару слов. Этот счастливый момент все не наступал, я чувствовала сильный страх и почти задыхалась от волнения; наконец он подошел ко мне и сказал мне — голосом, который я надеялась еще услышать:

— Что вы думаете, мадмуазель, о субботнем балете? Вспоминается ли он вам еще?

— О да, сир, — ответила я ему, — он вспоминается мне и будет вспоминаться всю мою жизнь.

Я прибавила еще что-то, чтобы скрыть волнение, потому что как только он услышал мой голос, он, будто бы узнав его, вдруг сделал удивленное движение и посмотрел на меня с такой заботой, что я забыла, где нахожусь; если это и было, то это было не со мной; но через несколько секунд он удалился, попрощавшись со мной самым учтивым образом, и перед тем, как уйти, он еще два или три раза обернулся, чтобы посмотреть на меня. 

Эти знаки внимания со стороны короля продолжились и в последующие дни, и в Версале, где весь двор собирался остаться на июль. Каждый день король приходил к Мадам, и, поприветствовав ее и отдав дань приличиям, он находил минутку, чтобы подойти и побеседовать со мной. Так как король прежде казался влюбленным в Мадам Генриетту, никто не сомневался, что это его страсть так часто приводит его сюда. Эта мысль отводила от меня подозрения, и со мной он был таким робким и почтительным, так ловко избегал разговоров о любви, что я могла только почитать за честь уделяемое мне внимание, не давая воображению идти дальше. Так все объединилось, чтобы окончательно разбить мое сердце.

Так что я заблуждалась в чувствах короля, и, видя его сдержанность, отвечала лишь на уважение, которое, мне казалось, я у него вызываю. Один лишь граф де Гиш не дал себя обмануть. Он устроил мне страшную сцену ревности и упрекал меня в том, что я изменилась. Я сказала ему, что я все та же, какой всегда была для него, — почтительна, но не более. Он возобновил свои нападки и потребовал выбирать между ним и королем; сказал, что прекрасно знает, что не стоит монарха, тем не менее, он много кому нужен; и, в общем, упрекал меня в невероятных черствости и безрассудстве.

Он ушел от меня в гневе, оставив меня ошеломленную этим ревнивым настроением, для которого я не давала никакого повода. Что самое странное — то ли из-за чувствительности придворного, то ли из-за настоящей привязанности к Мадам, но граф де Гиш отдалился от меня после первых же визитов короля, а к Мадам, наоборот, приблизился. Между ними установилась связь, которая, быть может, поддерживалась их взаимной досадой и завистью по отношению ко мне, потому что Мадам все еще чувствовала некоторую слабость к королю.

Все это я узнала от Монтале. Верная своей природе, она незамедлительно стала доверенным лицом Мадам, и она старалась для графа де Гиш так же, как она хотела бы стараться для короля; но все ее усердие здесь было бесполезным, и я ни в чем не хотела признаться; хотя в чем мне было признаваться?

Увы! Это странно приятное положение между ожиданием и страхом не продолжалось долго, и я вскоре узнала, что то, чего я хотела всем сердцем, но во что я не верила, — правда. Через несколько дней после моей ссоры с графом де Гиш была большая охота, где присутствовали дамы. Мы выехали рано утром, и после того, как зверь был убит, мы вернулись обедать в парк, где стоял великолепно накрытый стол. Было очень жарко, и несколько видневшихся на горизонте маленьких облачков, начавших собираться в одну тучу, предвещали грозу. Тем не менее мы продолжили обедать, хотя и находились в некотором отдалении от дворца, и забыли, что нужно спешно искать убежище от ливня; каждый спасался как мог, думая только о себе и о том, как ему укрыться. В этой суматохе я потеряла голову и металась от дерева к дереву, не зная, где мне спрятаться; внезапно появившийся король любезно подал мне руку и отвел меня под дерево, сквозь густую листву которого дождь не мог проникнуть. 

С того самого момента, как я там очутилась, я думала только о том, что скажут люди, и я приготовилась к бегству; но он удержал меня за руку:

— Вот как, мадмуазель?! — сказал он мне, — неужели вы боитесь меня больше, чем грозы? В таком случае я очень несчастный правитель, потому что когда я хочу, чтобы мне доверяли и привязывались ко мне, — меня боятся! Честно, мадмуазель, — неужели я что-то сделал, чтоб заслужить вашу ненависть?

— Ох! Будьте уверены в обратном, — ответила я ему, — и знайте, что вы — правитель, которого любят все!

— Вы успокоили меня своими словами, — сказал он, — и если это так, то знайте, что я хочу быть любим не только как король, но как ваш самый нежный и преданный слуга.

И тут он упал к моим коленям, чуть не плача, и сказал, что не поднимется, пока я не приму его извинения за то, что он осмелился меня любить.

Стоит признаться, я тогда чувствовала и радость, и гордость; я видела у своих ног величайшего во всем мире короля, и он говорил со мной так, будто был почти моим рабом. Я боялась, что нас увидят, но несмотря на это я позволила себе одарить его тем взглядом, который должен был ему объяснить всю мою душу; и, не имея сил ответить, я некоторое время рассматривала его в этом завораживающем смирении.

Но вдруг мне в голову, как озарение, пришла ужасная мысль:

— Ах! Сир, — вскрикнула я, — можете ли вы так играть с бедной молодой девушкой, и не насмешки ли господина де Рокэлор очернили меня перед вами?

— Что вам сказать о господине де Рокэлор? — спросил государь, поднимаясь. — Мадмуазель, нет ничего более почтительного, чем любовь, которую я к вам испытываю; и я непременно заставлю всех уважать эту любовь.

Тогда я рассказала королю о своем разговоре в гостиной Мадам с г-ном де Рокэлор и в присутствии г-на де Берэнган, и я умоляла его не верить ни единому слову.

— Вот, — сказал король, — что мне очень грустно слышать, потому что это значит отвергнуть ту надежду быть любимым, которую я имел. И потом, — добавил он с одновременно теплой и насмешливой улыбкой, — неужели вы, мадмуазель, всегда отрицаете свои собственные слова?

Я, в свою очередь, возмутилась; а он, щадя мою чувствительность, в самых осторожных и тщательно подобранных выражениях рассказал мне о лесном приключении, откровениях тех дам и словах, которые я сама сказала касательно его особы. Он добавил, что, увидев фрейлин Мадам, уходящих под сень деревьев в такой час, он заинтересовался тем, что нас туда привело, и что он последовал за нами с г-ном де Берэнган до того самого дерева, где он все это и услышал; и что после всех тех слов, что одна из нас сказала о нем, — хотя он и не узнал ее, — он не мог удержаться от радостного движения, и что, наконец, это они нас так напугали.

Когда он закончил этот рассказ, он снова упал на колени, не давая мне времени ответить, и умолял признаться, действительно ли мой голос он слышал и неравнодушна ли я к нему до сих пор.

Совсем подавленная правдой и собственными чувствами, я нашла в себе силы (иные скажут — жестокость), чтобы ни в чем не признаваться. Я не позволила себе больше открыто отвергать свои слова, но я прибегла к нужной уловке, чтобы заставить его поверить, что я буду отвечать на его чувства, никогда не сознаваясь в этом. Его сердце тогда уже слишком хорошо понимало мое, чтобы не разобрать этого языка; так что, более не настаивая, он принялся говорить о том, какое для него счастье — быть со мной рядом и вот так беседовать со мной; что это милость, о которой он столетие просил богов; и, добавляя к страстным порывам шутливости, он говорил, что в знак признательность построит храм Любви и прикажет поставить туда мою статую.

Да что и говорить! Этот разговор, который мне показался минутным, длился больше трех часов, и гроза, до дрожи испугавшая всех, прошла над нами будто незаметно; но что было достойно восхищения, так это учтивость короля, который все время бури оставался с непокрытой головой, предпочитая скорее подвергнуть опасности свое здоровье, нежели лишить меня этого знака уважения. 

Наконец, когда мы заметили, что все начали расходиться, мы поняли, что пора возвращаться во дворец и что мы провели под деревом долгое время. Король поэтому был расстроен, что может меня скомпрометировать, и он заверил меня, что настолько меня почитает, что он скорее будет отрицать этот разговор, принесший ему столько счастья, чем расстроит меня неудобствами, которые могут у меня из-за него возникнуть, чем я была бесконечно тронута.

Однако он умолял меня о милости никогда не избегать его. Я сказала ему, что всегда буду рада его видеть, лишь бы мое доброе имя от этого не пострадало.

Тут мы вошли во дворец, каждый со своей стороны. Все были достаточно заняты, чтобы совсем не заметить нашего отсутствия. Только Мадам будто бы содрогнулась, завидев меня, и в полночь, уходя, она сказала мне: «Что-то у вас сегодня вечером мечтательный вид, милочка».