Главная      

      

У меня был сын, и мне нужно было с ним разлучиться; но нужно было еще и не показать моей боли и моих слез. Печальное следствие моего положения! Стыд заглушил голос природы, и счастье быть матерью уступило страху лишиться всего, чтобы ею быть. Как я страдала от этих ограничений, называемых приличиями, из-за которых я вынуждена была отказаться от всего, что я еще могла назвать своим счастьем! Была ли в мире мать несчастнее меня? Обязанная показываться людям, которые шпионили за мной, следить за выражением лица, чтобы избежать подозрений, скрывать мои страдания, спрятать их в глубине сердца вместе с моей материнской любовью и любовью к королю! Что бы со мной сталось, если бы милые иллюзии не утешили меня немного? Сколько раз после ухода короля, одна в своей мрачной комнате, одинокая как никогда, сколько раз я задумывалась об этом милом ребенке, с которым меня разлучили! В мыслях я осыпала его ласками, я видела его, я говорила с ним, он был здесь… Но моя выдумка скоро исчезла перед лицом действительности; я искала его в комнате, спрашивала о нем, звала его, но я была одна, всегда одна. 

Однажды, когда я заснула с мыслями о нем, мне приснился удивительный сон. События моего раннего детства, моей юности, прошли перед моими глазами. У меня было даже смутное предчувствие того, что случится в будущем. Я видела себя по очереди под кровом моих родителей, в Блуа, при дворе и в другом месте, которого я не знала, и которое я не сумею назвать; я видела моего деда, я сидела в ногах его большого кресла, в его спальне с цветными стеклами, моя мать была там же; он рассказывал нам истории о старых временах, включая туда кое-какие советы для меня, бедной девочки, которой они почти не пригодились. Мой сон шел дальше; сцена изменилась; я нашла Блуа, замок, его обитателей, их беседы, моих подруг и свою невинность. Мне рассказывали о короле, о королевах, о дворе, о счастье, которое только там можно изведать, о чудесных праздниках, которые там устраивают; и вдруг я там оказалась. Я побывала в Сен-Клу и Сен-Жермен, то сбитая с толку заблуждениями и опасениями, то гордая и смущенная пребыванием там. Нежная меланхолия, упоение, предвещающее сожаления, слабость, ведущая к угрызениям совести; я прошла и через наслаждения, и через мучения. Мне снилось, что я гуляла по рощам, где росли розы, в обществе короля и одной другой дамы. По мере того, как мы шли, деревья облетали, цветы увядали, облик моих спутников, которые раньше был грациозными и привлекательными, пострадал, в свою очередь, от превращения. Лицо короля было грустным, а на губах дамы я увидела улыбку, от которой мне стало дурно; и тут вдруг я обнаружила, что я совершенно одна посреди огромной засушливой равнины, на которой не было ничего, кроме руин; я все время шла вперед, движимая какой-то силой, которой невозможно было сопротивляться, направлявшей меня к месту, где, как я могла различить, двигалось что-то белое: это была маленькая монахиня, дряхлая, морщинистая, во власянице, коленопреклоненно молившаяся над большой пустой могилой; она поднялась мне навстречу, и, избавляясь от своего мрачного одеяния, она бросила его в могилу со словами: «Это для тебя». Потом она исчезла из виду, улетев к небу. Усилие, которое я сделала, пытаясь последовать за ней, разбудило меня. Д’Артиньи была у моего изголовья.

— Вы видели сновидения, — сказала она мне, — потому что вы двигались во сне; я уже четверть часа наблюдаю за вами…

— Что же вы меня не разбудили? — спросила я. И я рассказала ей, что за сон у меня был.

Д’Артиньи только посмеялась, но тем принужденным смехом, который выражает недоверие. «Ох! Не смейтесь над этим; кто знает, не было ли это предупреждением свыше». И я поднялась с постели; дух мой все еще был встревожен тем, что я видела.

Уже давно король хотел, чтобы, оставаясь фрейлиной Мадам, я не исполняла ее обязанностей; я отказывалась, боясь, как бы из-за этой беспримерной привилегии у меня не появилось новых врагов. Чтобы обойти мое сопротивление, король прибег к уловке, которая ему удалась. В тот же день, когда мне привиделся этот сон, Мадам, увидев меня на утреннем выходе, сказала мне, что отныне она освобождает меня от исполнения моих служебных обязанностей.

— Навлекла ли я на себя немилость Вашего Королевского Высочества? — кротко спросила я.

— Нет, нет, — ответила мне она. — Но вы больше не будете делать то, что вам не пристало. 

Она сопроводила эти слова значительным взглядом. Я поняла, что ей обо всем известно, или, по крайней мере, она обо всем догадывается. Когда я уходила, она добавила, что выполняет приказ короля, и только. Все это было мне сказано так сухо, что я почувствовала себя огорченной. Сказать по правде, в Мадам было больше досады на то, что она подозревала, чем возмущения моей виной. Эта принцесса разрешала себе в душе никому не прощать слабость, которая и ей не была чужда. Главное дело Мадам, которым тогда было следить за моей жизнью, не отвлекало ее от любовных приключений. Открыто называли всех ее любовников, по крайней мере, тех, кто считался таковыми; не нужно понимать буквально то, что я говорю, и думать, что это следовало из величайших неосторожностей с ее стороны: что до меня, я никогда не хотела видеть в этом ничего, кроме легкомыслия самого Месье, которым все объясняли и оправдывали. Судя по тому, что мне рассказали, все ее увлечения были связаны с какими-то интригами, и г-н де Гиш был жестоко наказан за участие в них. Мадам пришлось завоевывать лишь его; остальные сами добивались ее потом: это было уже не в первый раз, и часто она сама рассказывала о странных выходках молодого герцога Бэкингема из его любви к ней.

Этот дворянин полюбил принцессу с первого взгляда и стал безмерно ревнив. Это было тогда, когда Месье попросил у короля Англии его сестру в жены. Королеву-мать, женщину добросердечную и великодушную, которую мы все имели случай видеть во Франции, растрогала страсть герцога, и она скрыла от него готовящуюся свадьбу своей дочери. Когда он наконец узнал об этом, он впал в отчаяние; и так как боялись то ли несчастья, то ли безумия, то ли, может, похищения, все постарались устроить как можно быстрее; и, несмотря на суровую холодную погоду, принцесса с матерью отправились во Францию. Король Карл проведал о чувствах Бэкингема и запретил ему ехать за ними; и, намереваясь убедиться, исполняются ли его приказы, следовал за своей сестрой весь день. Бесполезная предосторожность! Герцог нашел средство проникнуть на корабль своей возлюбленной; случилась буря, и тогда, когда смерть казалась неизбежной, проявились усилились все страхи влюбленного. Но это было еще не все; у принцессы начались лихорадка из-за морской болезни и корь. Несчастный Бэкингем, глухой к увещеваниям королевы Генриетты, не уходил из комнат принцессы, не жалея для нее самых нежных забот. Когда она выздоровела, он снова стал столь ужасно ревнивым, что нарывался на дуэли; он даже искал ссоры с адмиралом английского флота, который всего лишь оказывал необходимые почести сестре своего повелителя. Наконец выходки герцога стали настолько невыносимы, что королева приказала ему уехать, что он и сделал со всеми признаками сильнейшего страдания.

Мадам говорила об этой любви с безразличием, которое свидетельствовало о том, что чувства герцога никогда не были взаимными. Удел Бэкингемов — любить особ королевской крови. Отец того, о ком я говорю, испытывал подобные чувства к королеве Анне Австрийской. Его любовь, которая наделала некоторого шуму, была не самой незначительной из причин огорчений, приводивших в уныние эту прекрасную королеву. Мадам рассказывала нам эти старые истории в пику той, кто бранил ее за ее кокетство. Анна Австрийская не жалела для нее упреков, и возраст придавал ей определенную суровость, даже следа которой не было в воспоминаниях о ее молодости. Она была тогда довольно снисходительна к слабостям, к которым сегодня проявляла строгость, и можно было бы заключить, что эта строгость стала не только следствием того, о чем я уже сказала; возможно, она также происходила из благочестия, которое дало ей достаточно знания, чтобы понять, что, радея за спасение молодых душ, нужно опасаться и самого воспоминания о скандале, ведь от него и до будущего скандала недалеко.

Если не побоюсь и я устроить здесь один, то расскажу об особе, которая очень занимала двор, и которая еще больше беспокоила королеву. Вы сами догадаетесь, о ком я хочу сказать. Мне показали ее в Сен-Клу, однажды, когда она приехала посетить парк и замок. Я увидела даму небольшого роста, с легкой походкой, белоснежной кожей, белокурыми волосами и красивыми, выразительными глазами; ей казалось самое большее около тридцати лет, хотя она была намного старше. Ее сопровождали маркиз де Вилларсо и дама, которую мне назвали как г-жу Скаррон, вдову знаменитого Скаррона. Им было дозволено осмотреть замок, потому что Мадам и Месье отсутствовали. Их появление привело всех фрейлин в волнение. Мы без конца коротко переговаривались об этих дамах и их прекрасном кавалере. Г-жа Скаррон, хоть и очень красивая, совсем не понравилась мне; много говорили о ее невероятной скромности, но мне она показалась всего лишь сдержанной. Что до второй дамы, то какие бы предубеждения против нее мы ни имели, она нам очень понравилась. Даже самолюбивая Шемро сказала, что она хотела бы походить на нее; д’Артиньи нашла ее похожей на нимфу; мне она показалась скорее маленькой королевой. Когда она проходила через зал, где мы находились, она громко поприветствовала нас, и мы искренне ответили на ее приветствия. Поверите ли вы, что я не считала возможным смотреть на нее вот так вблизи; я краснела даже от мысли об этом; мне казалось, что такая женщина, как она, должна страдать от постоянного стыда, и я сама смутилась тем смущением, которое я в ней предполагала. Оно удвоилось, когда я заметила, что привлекла ее взгляд. Он будто пронизывал меня насквозь, и я слишком хорошо понимала причину, которая заставила ее обратить на меня внимание. Г-жа Скаррон, похоже, разделяла этот интерес; по крайней мере, ее взгляд, который я невольно поймала, говорил об этом; он выражал некое завистливое любопытство! Да. Чему же она в таком случае завидовала? 

Я не расстанусь с м-ль де Ланкло, не рассказав об истории, увеличившей мое желание ее увидеть. Я недавно говорила о видении, мое пришло ко мне во сне. В своей ранней юности у м-ль Нинон тоже было одно, но когда она бодрствовала, среди бела дня, в полдень. Вот эта история. Она была одна, ей объявили о незнакомце, который хотел бы поговорить с ней; он, по его словам, должен был сообщить ей важные вещи. Его впустили; это был невысокий человек, старый, одетый в черное, без шпаги, и довольно плохо выглядящий; у него были седые волосы, морщинистый лоб, но живые блестящие глаза, и он держал голову слегка склоненной набок. «Мадмуазель», — сказал он, входя, — «прикажите вашей камеристке уйти, потому что никто не должен слышать того, что я собираюсь вам открыть». После того, как это было сделано, он продолжил:

«Пусть мой визит вас не пугает, вы не должны меня бояться, напротив, вы можете ждать от меня добра. Вы родились по моему велению, я распоряжаюсь судьбой людей по своей воле, и я пришел узнать у вас, как вы хотели бы, чтобы я распорядился вашей: от вашего желания зависит, станете ли вы самым счастливым человеком своего столетия или же самым знаменитым. Я дам вам корону или бессмертную красоту. Выбирайте из этих двух вещей то, что вам больше по сердцу».

«Раз уж так», — смеясь, сказала м-ль де Ланкло, — «я выбираю вечную красоту».

Тут незнакомец вынул из своего кармана черный блокнот с красными листками и продолжил: «Прошу вас, мадмуазель, только написать здесь свое имя и дать мне одну клятву, а больше мне ничего от вас не нужно”. Нинон пообещала все, что он хотел. Тогда он вытащил из-за пазухи жезл странной формы, дотронулся им до ее левого плеча, и произнес такие слова:

«Я дарую вам бессмертную красоту и безграничную власть над сердцами. Это лучшие из благ, которые могут быть у вас на этом свете. В течение четырех тысяч лет, пока я хожу по земле, я нашел пока лишь четырех женщин, достойных их: Семирамиду, Елену Прекрасную, Клеопатру и Диану де Пуатье; вы — последняя, кому я решил передать этот дар. Вы всегда будете казаться молодой и свежей; вы всегда будете очаровательной, всегда обожаемой и всегда любимой теми, кого любите вы. У вас будет отменное здоровье, и вы не будете стареть. Одни женщины созданы такими, что смотреть на них — удовольствие; другие рождены для покорения сердец; вы соедините в себе два этих столь редких качества, и вы будете внушать людям страсть даже в глубокой старости».

М-ль де Ланкло, которую, против ее воли, убедили интонации незнакомца, захотела возразить и даже возмутиться этим последним предсказанием.

«Не удивляйтесь», — продолжил он, — «и не задавайте мне вопросов, я не сумею на них ответить; все, что мне остается вам сказать, это что вы увидите меня еще только один раз, и через много лет, накануне вашей смерти».

На этом он исчез, оставив мадмуазель терзаться смертельным страхом. 

Я не могу поверить в эту историю; но если она все же имела место, кем мог быть этот незнакомец, и что за договор он предлагал? Я не осмелилась бы высказать свои предположения, даже если бы мне было что сказать; но ни одна женщина не осудит здесь м-ль де Ланкло за то, что она приняла такое условие: «Вы всегда будете любимы теми, кого любите вы».