Главная      

      

Возможно, вы уже забыли того тринадцатилетнего влюбленного, такого нежного, милого и пылкого; осмеливавшегося даже просовывать под дверь свои послания? Но я — думаете ли вы, что я без сожалений отказалась от такого приятного кавалера? Конечно, нет, — напротив, я пообещала себе к нему вернуться.

Я не шучу, вот что случилось со мной и маркизом де Бражелон, судьба которого меня не волновала вот уже несколько лет. Этот молодой человек жил вместе со своим отцом в окрестностях Блуа; и когда король проезжал Блуа, маркиз, как и все остальные молодые дворяне, приехал в город посмотреть на празднество. По воле случая я встретила его в доме своей матери, которой он пришел засвидетельствовать почтение, потому что обосновывать его приход чем-то еще, тем более воспоминанием о былой привязанности, глупо. Моя мать приняла его хорошо; и я, даже не думая о том, что некогда между нами было, была с ним приветлива. Мы с матерью недооценили себя, потому что через пару дней кто-то вроде его маленького слуги, которого я не знала, принес мне любовное письмо. Этот г-н де Бражелон был большой мастер писать. Я все перечитывала это письмо, слог которого я никак не могла узнать, когда Монтале вошла в комнату и пожелала увидеть послание. Сумасбродку оно очень позабавило, и так как ее никогда ничего не стесняло, то она стала моей поверенной и втянула меня в эту интригу.

На следующий день мне пришло еще одно письмо, но его принесла уже Монтале, и она заставила меня на него ответить. Я это сделала, правда, только чтобы попросить г-на де Бражелон прекратить все это дело, которое меня раздражает. Обстоятельства требовали того, и написать ему с просьбой больше не писать мне было совсем невинно, потому что я уже не видела ничего остроумного в том, чтобы дать ему повод для третьего письма. Но оно все же пришло, за ним последовали другие, и им не было счета. Я была в глубоком замешательстве, потому что все эти письма попадали ко мне неизвестно как, и их невозможно было избежать. Я решила больше об этом не беспокоиться, и я не знала бы их содержания, если бы не Монтале, которой доставляло удовольствие мне их читать таким рассудительным и возвышенным тоном, каким актрисы произносят слова своих ролей. Вместе с тем письма были полны несравненных пассажей, переписанных, я почти уверена, у г-на Скюдери или у г-на д’Урфэ. Наконец у нас их было столько, что мы не знали уже, куда их прятать, а жечь их было слишком трудно.

Так что моя мать, копаясь однажды в моем шкафу, сунула руку во все это дело. Как и в первый раз, за этим последовал допрос, правда, менее церемонный, но такой же строгий. Этому г-ну де Бражелон, перед которым я ни в чем не провинилась, судьбой было назначено становиться причиной моих неприятностей. Мы, конечно, можем когда-нибудь вспомнить его имя, но от новых писем Боже упаси.

Монтале вам уже известна по всему вышеописанному, тем не менее, ее имя так часто появляется рядом с моим, что нужно рассказать про эту девушку. Монтале была изворотлива и остроумна, но не разумна. Из-за этого своего недостатка она ввязывалась в уйму дел, которые начинались блестяще, но заканчивались почти всегда позором для нее. Можно сказать, что отдых даже утомлял эту деятельную и непоседливую особу, и когда в ее собственном положении не было ничего примечательного, она влезала в интересные дела других. Не потому, что она быстро завоевывала доверие других людей, но это скорее был вид нескромного любопытства, не оставляющего вам времени защититься и отдающего под власть ее суетливости. Однажды узнав ваши секреты, она начинала считать их своими и действовать соответственно. Советчик, впрочем, из нее был плохой, потому что она любила мелочные дела и предполагала в людях слишком много хитрости и злобы. Наконец вся ее жизнь сделалась одной большой интригой; и она даже не без удовольствия говорила, что в трагедиях играла бы только роли наперсниц. Кавалеров, за исключением некоего Маликорна, я у нее не знала. Ей, впрочем, и без них было чем заняться. Что до ее внешности, то она была красива и изящна, и даже красивее, чем она сама думала. Но, как обычно и бывает, она придавала мало значения своей хорошей фигуре и превозносила свой ум, который приводил ее только к глупостям. Вот суждение, которое может показаться очень строгим, и особенно странным после моего доверия к Монтале; но тогда я ничего этого не видела и вряд ли могла видеть в таком возрасте.

История с Монтале и маркизом де Бражелон относится ко времени приезда короля; по забывчивости я вписала ее сюда после смерти г-на герцога. Возвращаюсь к тому, что последовало за этим событием.

Согласно этикету, Мадам должна была, одетая в черное, оставаться в своей комнате в течение сорока дней и принимать соболезнования. Мадам поставила себя выше еще и этого обычая, который еще ни одна принцесса не позволяла себе нарушить, и смело покинула комнату через 11 или 12 дней со смерти своего супруга. Я не могу описать, насколько все были поражены этой непристойностью. Она сама все ухудшила, когда собралась в Париж, где намеревалась взывать к милости короля. Вместо того, чтобы ехать в зашторенной карете, оставаясь незамеченной, она взяла экипаж, открывавший ее всем взглядам: настолько, что где бы она ни проезжала, каждый ее узнавал и кричал: «Это Мадам!» Такое происходило во всех подвластных Месье городах и селах. И видеть ее уезжающей было величайшим огорчением; потому что бедняки, которых всегда поддерживало милосердие покойного Месье, теперь оказались лишенными всякой помощи и одинокими в своей нищете.

Осуждали еще и Мадмуазель — за то, что она так быстро утешилась, и даже слишком радовалась, уезжая в Версаль. Но нужно отдать должное возрасту, и не требовать от детей чувств более продолжительных, чем у них могут быть. Неудивительно, что так сильно скучавшие в своем старом туреннском замке, маленькие принцессы были ослеплены ожиданием предстоящих им развлечений и так быстро забыли о своем горе. 

Скорбь нашей семьи была куда сильнее. Г-н де Сен-Рэми со смертью принца потерял свое место, и это сильно уменьшило наши доходы. Что до меня, все мои надежды исчезли вместе с Мадам. Мы горевали. Стало еще хуже, когда мне сообщили об отъезде Монтале. Я пошла с ней попрощаться. Там я встретила г-жу де Шуази, мать уже упоминавшегося г-на аббата де Шуази, муж которой был хранителем печати Месье Гастона. Эта дама, увидев меня в слезах, сказала мне: «Что случилось, мадмуазель? Вы так расстроены тем, что остаетесь в Блуа?»

У меня не нашлось сил ответить; в изнеможении я присела на край кровати, которая стояла там. 

— Ну что же, не стыдитесь, — добавила эта добрая дама, — и скажите мне откровенно, были бы вы рады поступить вместе с Монтале к Мадам Генриетте.

— О, мадам. Я всем сердцем этого хочу, — произнесла я.

— В таком случае не падайте духом; двор Мадам, быть может, еще не набран, и там найдется место для вас.

— Для меня, — сказала я, — будет огромной радостью стать приближенной этой принцессы, и еще большей — стать ею с вашей помощью.

— Да, — ответила она, — вы добрая девушка, о которой я знаю только хорошее, и я не премину при случае замолвить за вас словечко, будьте уверены.

Тогда я ее оставила и быстро пошла домой, чтобы сообщить матери эту отрадную новость. Когда я вошла, первым, кого я увидела, был мой дядя-каноник; а с ним был и мой брат. 

 — Эх, Боже мой! Малютка, — сказал он мне, будучи в прекрасном расположении духа и целуя меня, — да вы прямо сияете: а я думал, увижу вас в слезах; неужели вы так рады нашей встрече?

— Я рада вашему приезду, дядя, но и кое-чему еще, потому что я совру, сказав иначе.

— Не лгите, малютка, — воскликнул он, — не лгите, это великий грех. Идемте скорее, сядем за стол, и вы нам все расскажете.

Мы все были очень рады; каждый строил за меня самые радужные предположения о моем будущем. Мы ни о чем другом не говорили за ужином, и в течение тех двух недель, когда надо было ждать ответа от г-жи де Шуази, я не обсуждала со своим братом ничего, кроме моей манеры одеваться, говорить, представляться и тысячи других довольно серьезных вещей, даже не думая о том, что одно письмо может все уничтожить.

Наконец письмо пришло, и не осталось сомнений: я уеду, я поеду в Версаль, в Париж, ко двору! Мне давали только неделю на сборы и подготовку. Моя мать тут же послала за разными мастерицами, и началась работа.

Здесь я сделаю отступление. В преддверии начала этой новой жизни странная тревога охватывает меня, силы оставляют меня, и я чувствую жалость к самой себе, вспоминая ту безумную радость, которая обуревала меня тогда. Я спрашиваю себя, что произошло бы, если бы я никогда не выезжала за пределы маленького города Блуа и владений Лавальер. Увы! Меньше почестей и меньше унижений; мало захватывающих удовольствий, но мало и сожалений; и в моем теперешнем возрасте, если бы кто-нибудь из моих друзей, неизвестный, как и я, попросил меня рассказать ему мою жизнь, я не боялась бы рассказать ни одно свое воспоминание.

Надо, однако, сказать: всю эту наивную радость, все прекрасные надежды, которые ослепляли меня тогда, в то же время отравлял некоторый страх, в котором я давала себе отчета не больше, чем в своей радости. Я задумалась, что я покину свою семью и своих друзей, быть может, навсегда; я считала часы, которые мне осталось провести рядом с ними, и видя, как их осталось мало, я чувствовала столько же печали, сколько раньше было радости. Я, которая так беспокоилась из-за задержки письма г-жи де Шуази —  я отдала бы вечность, чтобы отложить отъезд хотя бы на несколько дней. Мои прошлые тревоги и скука заставляли меня чувствовать разом стыд и жалость. Париж ужасал меня, а поля Турени вдруг показались неизъяснимо привлекательными.Наконец, накануне отъезда, я украдкой вышла из дома, взяла брата за руку и поднялась с ним к замку; я хотела еще раз увидеть все, что я видела каждый день моего детства, и сказать всему этому последнее «прощай». Привратник, который, я думаю, после отбытия Мадам в Париж никому еще не открывал, очень удивился моему визиту. Мы вместе пересекли эти дворы, эти сады, которые уже затянуло травой; и тогда как этот добрый малый сетовал на запустение и одиночество, я завидовала его счастью оставаться по меньшей мере среди всего, что я покидала и чем старалась заполнить свою память. Когда я вошла в комнату, где я так долго жила, мое сердце сжалось; я поспешно вышла оттуда; но так как мой брат и привратник удалились, я тут же вернулась туда, и, упав на колени на пол, я зарыдала.

Последний вечер в нашем доме вышел очень грустным: мы молча смотрели друг на друга, не находя слов, хотя сердце каждого полнилось ими. Наконец пробило девять часов, когда надо было идти спать; я бросилась к ногам своего дяди-каноника и попросила его благословить меня. Он положил руки на мою голову, прошептав несколько молитв; потом поднял и обнял меня. «Дочь моя», — сказал он мне, — «утешьтесь, и никогда не забывайте, что вы христианка».