Главная      

      

Сколько в нас противоречий! Я только что сказала, что в душе обвиняла короля за все злоключения, что мне пришлось пережить, — потому что, будучи правителем, он легко мог положить им конец. Я и не помышляла о том, что я сама, боясь, что он в гневе совершит губительный для моей репутации поступок, часто удерживала его руку, готовую ударить моих обидчиков. Так что это смирение, за которое я должна его похвалить и которое я ставлю ему в вину, — есть дело рук моих, хотя и невольное; и я была несправедлива, смотря как на безразличие на то, что было признаком покорной любви! Но вот другое: король повел меня на бал, что очень огорчило молодую королеву; она рассказала королю, чем она недовольна, и это в присутствии королевы-матери, которая тоже приняла участие в разговоре. Разговор получился долгим, и тон его становился все выше; король разом прекратил это, объявив, что он сопровождал меня на бал и что он будет водить меня на балы и впредь несмотря на все, что об этом будут говорить.

Он поведал мне о том, что произошло, и я решила, что он отстаивал меня с излишней горячностью. Я сказала ему это; он возмутился, но эгоизм, который я называла чувством долга, продиктовал мне длинную речь, которую я и произнесла королю по этому поводу и в ответ на которую он сказал, что моя совестливость лишь раззадоривает моих врагов, а моя доброта беспримерна. По правде сказать, как щепетильна может быть женщина, которая себя ведет так же, как я, и какой добротой может обладать слишком уж снисходительный король!

Вот один из тех поступков, что я никогда себе не прощу. Как жестоко обвинять лучшего из правителей в двух противоположных недостатках, которых у него и не было, и которые я ему приписала только из-за своего взгляда на вещи. Любимая как никогда, я могла на какое-то время считаться счастливой (если только ею можно быть, живя во грехе); но на самом деле я ею не была; я перестала думать о прошлом и будущем; но очарование настоящего было отравлено. Мои самые сильные огорчения не были связаны с оскорблениями и стыдом, который я испытывала каждый день, они все исходили от моей совести, которая непрерывно напоминала мне о скандальности моего поведения. Среди всех этих ужасных страданий образ молодой королевы вспомнился мне; я знала, насколько я виновата перед ней, к тому же она всегда принимала меня с особенной благожелательностью, и с великодушием, в которое трудно поверить, она часто защищала меня перед тем из моих врагов, кто был хоть немного врагом и ей. Королева испытывала к своему супругу сильную и прочную любовь, в которой находили отражение все ее благородные чувства.

Мария-Терезия была доброй и милой королевой, очень любезной со всеми, и довольно красивой, хотя в ее красоте не было ничего примечательного. До своего приезда во Францию она не выразила ни огорчения, ни счастья по поводу своей будущей свадьбы; выходя за него замуж, она скорее следовала приказам своего отца, чем своей собственной склонности; как все принцессы, она просто позволила делать с собой что угодно. Воспитанная в строгости, она выросла очень зависимой, привыкшей, что она должна думать то, что думают другие, действовать с их помощью, и ничего не делать без подсказки.

Без ее черных глаз, которые говорили о многом несмотря на ее внешнее безразличие ко всему, обычное спокойствие королевы могло быть сочтено за бесчувственность, а ее наивная простота — за глупость. Как только она увидела короля, она полюбила его с той нежностью, которая так подходит женщине и королеве. Король отвечал ей тем же, никто и ни к кому не мог быть так привязан, как он к ней, но он не выносил ее ревности; хотя невозможно было, чтоб она не ревновала его.

Я хочу рассказать кое-что об этой чудесной королеве; мало кто из тех, кого я знаю, был осведомлен об этой истории. Я была в этом замешана, и грустная роль, которую я здесь сыграла, несмотря на свое отсутствие, послужит для отражения великого достоинства королевы.

Король, вернувшись однажды после полуночи, обнаружил королеву, которая ждала его, сидя у огня и беседуя с г-жой де Шеврез. Его тогда занимали тысячи разных хлопот, и то, что я об этом говорю, может объяснить тон его разговора с ней, хотя этого и вряд ли будет достаточно для его оправдания. Он сказал тогда королеве:

— Почему вы не спите в такой поздний час?

— Я ждала вас, — ответила она.

— Вы рискуете дожидаться меня слишком часто.

— Я не буду этим удивлена; я знаю, что вы предпочитаете моему обществу другое.

— Вы весьма сведущи, мадам; и от кого же вы столько всего узнали?

Королева не сказала ни слова, и король продолжил:

— Идите спать, если вы ляжете на свои кривые доводы, к утру они могут наконец стать прямыми.

— За что вы наказываете меня? — воскликнула она тогда в слезах. — За то, что я люблю вас? В этом ли моя вина, и верите ли вы, что я не хочу, чтобы сегодня вы были менее достойным любви? Я стараюсь каждый день доказать вам это; но, я чувствую, я этого не смогу; каждая попытка обращается против меня; и, что бы вы ни делали, я всегда нахожу в вас новую привлекательную черту.

Потом она бросилась к его ногам с рыданиями, которые подтверждали ее слова.

— Пусть так, — сказал тогда король, — я вижу доброту вашего сердца; вы любите меня, я этому рад и я так привык к этому с вами, что я поставил вас перед необходимостью сделать сейчас из благодарности то, что вы и так делаете из любви и чувства долга, но не увлекайтесь больше бреднями госпожи де Суассон.

Она пообещала исполнить все, чего хотел ее супруг, обняла его, плача, попросила у него прощения (и прощения за что!) и пошла укладываться на свою сторону кровати. Что до подозрений, которые появились у короля в тот вечер, — можно с уверенностью сказать, что королева недолюбливала г-жу де Суассон и вовсе не считалась с ее мнением; она не забыла все те неприятности, что эта особа ей создавала некоторое время после свадьбы, и она не была введена в заблуждение интересом, который старшая фрейлина проявляла к не касающимся ее делам. Королева скрывала за внешней простотой рассудительность и все угадывала, все осознавала; она не позволяла себе открыто высказывать свое мнение, но показывала свое отношение ровно настолько, чтобы не вызывать у окружающих искушения в нем ошибиться. С той великодушной жалостью, которая присуща лишь искренним сердцам и с которой мы бескорыстно сочувствуем чужому горю, она ясно различала в интересе г-жи де Суассон к ней досаду, толкавшую последнюю на все ее поступки. Более того, эта неприязнь, порожденная завистью, причиняла королеве боль, потому что эта зависть была, по правде сказать, не чем иным, как никем не осуждаемым вероломством; наконец король пришел к тому, чтобы наказывать свою супругу за сделанное графиней, поэтому, если не считать меня, — королева была самой несчастной из женщин, и самой достойной счастья.

Я настаиваю на необходимости здесь всего вышеописанного, потому что при рассказе о королеве так, как она этого действительно заслуживает, эти детали помогут избавить ее от смешных черт, которые ей обычно приписывают. Во всех этих интригах смеяться было совершенно не над чем, в них были только скандалы и зло, причиняемое тем, кто был причиной этих скандалов. Королева всегда была такой, какой она не могла не быть, - добродетельной и набожной. Я бы очень хотела не прекращать рассказа о той, что мне так нравится. Если бы мне приходилось говорить только о похожих особах и похожих историях, мое занятие было бы мне в радость и в утешение, а не в наказание, как сейчас. Но я еще вернусь к этой доброй королеве, мое повествование и удовольствие о ней говорить невольно приведут меня к этому.

Когда я вспоминаю все те неприятные волнения, что я переживала в то время, я спрашиваю себя, как мне удалось выстоять. Мои тревоги были действительно сильными и непрерывными; то, что вредит рассудку, вредит и здоровью тела, но мое сопротивлялось всем атакам, и если бы не событие, о котором я вскоре расскажу, оно бы оставалось крепким и цветущим среди всех тех беспокойств и неприятных историй, в которые я позволяла себя вовлекать.

Много времени прошло с тех пор, как я ничего больше не слышала о г-не де Бражелон; я только узнала от г-на де Отфёй, того самого, который позже женился на моей сестре, что г-н де Бражелон собирается приехать в Париж. В самом деле, нельзя было поверить, чтоб такой достойный дворянин из такого рода должен был попусту тратить свое время в безвестном полку. Двор должен был привлекать его так же сильно, как он привлекал великих людей. Могла ли я подумать тогда, что именно я стану причиной его удаления от двора?

Однажды утром, когда я погрузилась в размышления обо всем, что со мной происходит, мне принесли записку. Какое-то смутное предчувствие охватило меня, когда я брала ее из рук моей камеристки; она была от маркиза де Бражелон, почерк которого я тотчас же узнала. Меня будто громом поразило. Тот, кому я была предназначена, кто любил меня, кто все еще меня любит; потому что, несмотря на все, что было, его письмо уверило меня в том, что он все еще питает надежду; он просил встречи со мной. Это свидание было мучительно, но как было от него уклониться? Я смирилась; он пришел, и о нем было доложено.

Маркиз вошел стремительно, потом он вдруг остановился на почтительном расстоянии, как будто уже прочитал в моих глазах, какой его ждет удел.

— Мадмуазель, — сказал он слабым и выдававшим дрожь голосом, — я не хотел, раз я приехал в Париж, упустить случай засвидетельствовать вам свое уважение.

— Господин маркиз, можете не сомневаться в удовольствии, которое доставил мне ваш визит.

Радость на мгновение осветила его лицо; он все еще стоял, пока я не вспомнила о том, чтобы предложить ему сесть.

— Ох! — снова начал он, поспешно усаживаясь недалеко от меня, — возможно ли, что вы не забыли прошлое, и что образ вашего почтенного деда удержал в вашем сердце другое воспоминание, которое сделает меня счастливейшим из мужчин?

Молодой маркиз произнес эти последние слова с таким восторгом, что я не нашла в себе смелости тут же разочаровать его. Но он принял мое молчание за признание.

— Мадмуазель, — продолжил он, — ваша доброта делает меня виноватым, и я должен попросить у вас прощения; если я уеду отсюда, не получив его, это будет мне слишком дорого стоить.

Я не поняла, что он хотел этим сказать, и, будто оглушенная этой сценой, я попросила его, насколько я помню, объясниться. Счастье, подумала я про себя, если прощение, которого он хочет, позволит ему простить меня в ответ.

— Представляете, — возобновил он разговор, — приехав вчера, я остановился в одном доме, где очень интересуются тем, что происходит при дворе; там заботливо собирают любые слухи, имеющий хоть какую-нибудь значимость, и там следят за всеми действиями и предприятиями нашего молодого монарха с целью удовлетворить вполне законный интерес, который он вызывает.

Я чувствовала, что именно маркиз собирается мне сказать, и я покраснела, как пламя, и, не зная, куда деться от стыда и как себя теперь вести, я поднялась, — он последовал моему примеру; затем продолжил с искренностью, которая меня больно уколола:

— Ваше замешательство говорит мне о том, что я был понят; но, поверьте, я не разделяю ни одного из ужасных подозрений, которые люди позволяют себе иметь; я буду недостоин вашей дружбы и формы, которую я ношу, если я стану допускать подобное после того, чему я только что был свидетелем.

— Моей дружбы! — с печалью в голосе перебила я его, — моей дружбы! Ах! Было время, когда считалось, что она делает кому-то честь; но сегодня…

— Господи! Неужели они говорили правду?

Потом, глядя на меня глазами, в которых отразились все его противоречивые чувства, он воскликнул:

— Вы, дочь маркиза де Лавальер, кровь рода Лабом…

Я закрыла лицо руками.

В этот момент г-н де Бражелон окончательно убедился во всем.

Я не знаю, как бы это могло закончиться, если бы в тот момент не доложили о прибытии короля.

Услышав об этом, г-н де Бражелон поднялся, поклонился мне и исчез.

— Кто этот молодой человек? — спросил меня король, входя.

Я ответила слезами, которые потекли из моих глаз еще перед его приходом.

— О чем вы так переживаете? — продолжил он. — Я догадываюсь, господин де Бражелон тому причиной, и это он сам только что вышел отсюда.

Я на секунду представила себе все те подозрения, что могли возникнуть у короля; и, опасаясь ревности, последствия которой я недавно наблюдала сама, я ничего от него не утаила; впрочем, у меня и не было повода делать это. Король поблагодарил меня за мое доверие к нему, попросил у меня прощения — не за свои подозрения, сказал он, так как у него их никогда и не было, но за свои опасения. Казалось, он пожалел г-на де Бражелон, и, уходя, он сказал мне, что впредь молодой маркиз может рассчитывать на его расположение.

Два дня спустя я узнала, что г-н де Бражелон отправился на Юг, получив повышение в звании.

Иные положения в жизни заставляют вас считаться с теми, чья жизнь была похожа на вашу. Были на свете похожие на меня, и с другим чувством я думаю о тех, которые это вынесли. Как могу я не краснеть от воспоминания о герцогинях д’Эстре и маркизах де Вернёй; я краснею за них и за себя. Но мне не с кем делить свой позор, когда я думаю о м-ль де Сожон, нашедшей в себе смелость уйти от страсти, которой к ней воспылал покойный король, о м-ль де Лафайет, еще более смелой, потому что она осталась добродетельной даже в любви, которую она испытывала, и от которой, чтобы не поддаваться ей, укрылась в строгости монастырских стен. Ох! Если бы тогда эти мысли имели власть над моей собственной душой; и если бы разные чувства, которые они в ней вызывали, наконец одержали верх над другими! Нужно пережить это состояние, чтобы представлять его себе, и лишь те, кто его пережил, могут знать обо всех его сожалениях и боли.