Главная      

      

Я так хотела покинуть место, которое возненавидела из-за стольких неприятностей; а дату отъезда все не назначали. Тяжкие раздумья одолевали короля, как и меня, в то время, когда мы были вынуждены ненадолго разлучиться из-за приготовлений к моему отъезду; это, пожалуй, был первый раз, когда козни тех, кто не любил меня, оказались полезными мне; потому что, всеми доступными средствами мешая осуществлению замысла короля, они добились того, что, видя и мое собственное сопротивление, он отложил выполнение своего обещания. Тому причиной было и мое нежелание возражать, и упреки, которыми его осыпала королева-мать, и законные жалобы молодой королевы, и все уловки, что придумывала Мадам, советуясь с г-жой де Суассон, чтобы уничтожить то, что они считали моей победой. Ах, сколь отличным от моего был их взгляд на вещи! Поддавшись на уговоры короля, я уступила ему накануне из уважения; но поразмыслив, как я уже сказала, я поняла, какое оружие я сама вложила в руки своих врагов и в какую пропасть я сама шагнула; поэтому я укрепилась в желании сопротивляться воле короля, как и его приказам. Со своей стороны, он тоже немало думал, и, учтя все то, что религия, приличия и небезразличие к моей собственной репутации могли ему внушать — он рассмотрел положение трезво; только король не может отступать от уже принятого решения, так что он долго боролся со здравомыслием, которое убеждало его отказаться от желания отнять меня у Мадам, что бы я ни делала и как бы это ни шло против его собственной воли. Тем не менее он не скрывал от Мадам своего намерения избавить меня от службы у нее, чем Мадам была сильно разгневана, так как она этого не просила; потому что даже если король волен отбирать у принцев все, что хочет, — делать так без их просьбы или согласия не положено.

Моя мать, в свою очередь, пришла ко мне по просьбе г-жи Орлеанской, к которой она сохранила величайшую покорность. Легко было увидеть, что эти поступки г-же Орлеанской были навязаны, и что она должна была только подчиниться воле двух королев. Да и король не был признателен моей матери за то, что она стала орудием г-жи Орлеанской, орудием в деле, которое ее не касалось. С этого времени король и не вспоминал о моей матери; он считал все то, что она сделала, неприятным, потому что смотрел на нее как на орудие всех тех выдумок, что появляются в головах у придворных. Это было справедливое суждение; но оно не оправдывало его плохого к ней отношения. Моя мать была верной подданной, и ни за что не стала бы мне вредить; она слишком хорошо доказала это мне своей нежностью и заботой ко мне и моему брату. И так же, как все хорошо воспитанные люди, она относилась к вышестоящим особам с величайшим уважением, добрая и любезная со всеми без исключения; более того, если дело хоть как-нибудь касалось ее интересов и чьих-то добрых намерений, ее можно было уговорить участвовать в чем угодно. К тому же ее нетрудно было убедить, что речь идет о моем счастье, и так уже поставленном под угрозу, о ее и о моей репутации, о том, чтобы отговорить меня от осуществления замысла, который рано или поздно обратится нам во вред и за который однажды придется отвечать перед Богом. Потому она пришла высказать мне свое мнение на правах матери, встревоженной и озабоченной счастьем своей дочери.

Король не удовольствовался отставкой меня из фрейлин Мадам, он захотел, чтобы меня посещали придворные дамы, и даже чтобы они сопровождали меня, когда я выходила из дома. Сперва этот призыв не был услышан. Упрямые в своей гордости, и несмотря на неотступные просьбы своих супругов, многие из них отказались встречаться со мной. Бедные дамы! Я не хотела этого от них, и ни в коем случае не держала на них зла за тайные оскорбления, что они мне адресовали. Однако я не могла смотреть без удивления на то, как самые нетерпимые ко мне больше всего искали встречи взглядами с королем и не отлучались от него, как от собственной тени. Вот почему я могу приписать их приличествующее отвращение ко мне не к их добродетельности, а скорее к зависти, которая ими овладела, и, быть может, к желанию угодить королевской семье, которую, без сомнения, раздражала королевская милость ко мне. Однако я не была оставлена всеми; были такие, что, возмущенные поначалу приказами короля, после смягчились; и другие, пришедшие ко мне по своей воле, и которые своим обществом смягчали общее отчуждение. Среди последних была и жена г-на де Бранкас, шталмейстера королевы-матери. Это была дама почтенного возраста, но все еще приятная в обхождении. Этот поступок стоил ей множества ссор, особенно со стороны тех, кто был в отчаянии, видя, что она подает пример, который мог оказаться заразительным. Королева-мать, привыкшая считать г-жу де Бранкас полноправным обитателем своего дома, была очень недовольна, и уже не простила ей знаки уважения, которые она мне оказала. Она давала ей это понять при каждом удобном случае, что доставляло мне некоторое неудовольствие. Король, зная об этом, ничего не говорил по этому поводу, но думал об этом немало. Он тогда обращался со своей матерью с величайшей осторожностью, меньше всего желая ее расстроить или испортить ей настроение, так как ее болезнь была очень опасна и постоянно давала повод бояться за ее жизнь; что и помешало Его Величеству поощрить поступок г-жи де Бранкас по отношению ко мне. Она хотела поста наместника для своего мужа. Г-н де Бранкас, очень добрый и достойный дворянин, имел один недостаток; он был до того рассеян и невнимателен к словам, что однажды Анна Австрийская, которая была осведомлена о его стремлениях, сказала ему, что «собирается замолвить за него словечко королю», г-н де Бранкас, который накануне был свидетелем того, как она выражала королю свое неудовольствие, ответил: «Не трудитесь, мадам, это может мне навредить». Государыня не рассердилась на эту наивную невнимательность; она любила г-на де Бранкас, хотя и не была к нему сильно привязана. Я думаю, что она тогда разрывалась между желанием получить для г-на де Бранкас желаемую им должность и страхом, что это назначение сочтут моей заслугой.

Раз уж я начала рассказывать о г-не де Бранкас, я не вернусь к остальному, не рассказав о некоторых его поступках. Будучи в обществе г-жи де Флеикс, которая только что потеряла мужа, он спросил ее, как г-н де Флеикс умер, хотя г-н де Бранкас знал об этом очень хорошо, присутствуя при его кончине; на это г-жа де Флеикс, которую не надо было долго упрашивать, чтоб она снова рассказала о деталях этой смерти, начала обстоятельный рассказ, оплакивая потерю такого достойного супруга. Г-н де Бранкас перебил ее этим внезапным вопросом: «Но, мадам, разве он умер?» Это была для него настоящая болезнь, это рассеянное настроение. В церкви я слышала его кричащим чихнувшему служке «Будьте здоровы!» и часто видела его вынимающим из кармана домашнюю туфлю, которую он принял за свой требник. Над этим смеялись, вот и всё. Вернемся к его жене, то есть и ко мне тоже.

Однажды утром ко мне из Венсенского замка пришла совершенно запыхавшаяся госпожа де Бранкас: она только что попала королеве-матери под горячую руку. Вот так она рассказала мне о своем приключении: «Я заняла место на клире до того, как месса началась; прибыла Ее Величество, опираясь на руку моего мужа; при виде меня она жестом выразила свое возмущение, подошла ко мне и сказала, что приказывает мне никогда не впутывать ее имя в мои разговоры о короле. Я промолчала отчасти из-за удивления, отчасти из уважения к месту, где мы находились, и к особе, от которой я получила этот упрек. Как только королева-мать заняла свое место, я услышала, как г-н де Бранкас, вообразивший, что она подходила сообщить мне какую-то хорошую новость, поблагодарил ее за оказанную мне честь. «Не благодарите меня», — ответила ему государыня холодно и достаточно громко, чтобы ее свита услышала, — «я запретила вашей жене называть при короле мое имя».

Я с трудом успокоила г-жу де Бранкас, которая боялась последствий этой вспышки гнева. Эта бедная дама была безмерно огорчена таким обращением, которого она действительно не заслужила, потому что она никогда не говорила о королеве-матери кроме как с должными осторожностью и уважением.

Уверенная на сей раз в том, что королева ее одобрит во всех начинаниях против меня, г-жа де Суассон не жалела для меня обидных слов. Я почти не обращала на это внимания, поскольку она так оборачивала свои остроты, что я с трудом верила в то, что они обращены на меня. Но я не могла оставаться такой же терпимой к оскорблению, которое я получила от нее на глазах у всего двора. Мы входили к королеве. Я нечаянно наступила на ногу жене одного советника из парламента, которую, не знаю, почему, — пригласили. Г-жа де Суассон, которая была там, сказала г-же де Вантадур: «Я знала, что Лавальер хрома, но не знала, что она еще и слепая». Я покраснела до ушей, что не укрылось от внимания графини, насмешки которой безжалостно преследовали меня. Судя по тому, как на меня смотрели у королевы, я заметила, что насмешка г-жи де Суассон имеет успех, и что ее передают из уст в уста: мои враги (нужно применить здесь это грустное слово) наслаждались моим возмущением и тем, что я, как обнаружилось, не такая уж и смиренная. Шептались, смеялись, смотрели на меня с загадочным видом. Я была готова заплакать от отчаяния; но почему же я тогда не догадалась по одному определенному знаку, что сама королева уже осведомлена о моем злоключении? Не в силах больше терпеть, я поднялась и ушла под предлогом нездоровья. Никто не был обманут моим уходом, поскольку все понимали настоящую причину. Вернувшись к себе, я осознала свой позор, я отдалась не свойственной мне и никогда больше не посещавшей меня ярости. Оскорбление казалось мне куда более тяжким, чем оно было и чем должно было быть по-настоящему. Не осталось людей, которым я не приписывала бы вину в моем несчастье, даже короля я втайне упрекала в том, что он не заставил их уважать меня достаточно. Можно ли оправдать страсть? Вся моя жизнь, к несчастью, доказательство обратному. Когда раздумья немного усмирили мои первые порывы, ничего не сделав с моей озлобленностью, я сказала себе, что такое оскорбление не должно остаться безнаказанным, или мои враги, осмелев от безнаказанности, приготовят новые. Но какого же возмещения требовать? Лучше всего было защищаться своей гордостью и искать в ней лекарства против их ударов, потому что я не настолько смиренна, чтобы религия дала мне его, и слишком измучена, чтобы найти его в своей совести. Не уверенная в том, какое решение выбрать, я спросила совета у г-на де Сент-Аньян, изобразившего мне ужасные последствия, которые могли бы иметь жалобы с моей стороны. Я сохранила достаточно мудрости в своем состоянии даже чтобы выслушать его доводы и на них согласиться, и я тайно, в глубине своей души пережила то, что считала своим позором. И хотя король позже узнал об этом случае, вы увидите, что это произошло не по моей вине.

Я говорила о дамах, относившихся ко мне с неприязнью по причинам, которые вы представляете и которые я описала. Король не обращал на все это никакого внимания, что меня бесконечно опечалило. Я была главной и естественной их жертвой; и, так как я переносила их обращение довольно терпеливо, сдержанная осознанием своего постыдного положения, — их злоба возрастала. Их самым важным делом было занять места напротив короля в часовне. Они спорили за самые открытые взгляду места. Когда зимой было уже темно на вечерних молитвах по четвергам и воскресеньям, эти дамы приносили с собой маленькие свечки, которые они ставили зажженными перед собой, чтобы они могли хотя бы читать свой требник. В один прекрасный вечер г-н де Виллекье, помощник командира личной охраны короля, человек, не выносивший лживых людей, заметил, что готовится что-то такое, чем он будет очень недоволен. Все расселись по своим местам и ждали короля, чтобы начать молитву, когда пришел помощник командира, который, появившись на местах Его Величества, поднял свой жезл и очень громко сказал: «Господа гвардейцы, возвращайтесь к себе, король не придет». Гвардейцы тут же повиновались, а все маленькие свечки погасли, и все дамы поднялись в тот же момент. Но это был еще не конец истории; г-н де Виллекье схитрил и выставил людей на выходе из часовни для остановки гвардейцев, которые вернулись на свои места, уже когда дамы были достаточно далеко, чтобы не понять, что происходит. Тут пришел король и, удивленный отсутствием дам на их местах, спросил у майора, что случилось. По окончании молитвы г-н де Виллекье не преминул рассказать обо всем королю, который посмеялся над этим вместе со всеми, кто его сопровождал.

Мне тяжело сегодня, перечитывая все это, не перечеркнуть написанное; к счастью, я стану осторожнее в будущем. Это было бы слишком возмутительно для других, а я не имею намерения создать скандал в письменном виде, так долго готовя его своим поведением. Меня сочтут высокомерной; но я сегодня чувствую себя достаточно защищенной от человеческих страстей, чтобы позволять себе описывать эти детали, не возбуждая подозрений в том, что я удовлетворяю чувство мести, рассказывая об этих случаях. Если бы это было так, я бы начала с того, что попросила бы прощения у тех, кому навредят мои воспоминания, далекая от того, чтобы желать им дурного; потому что я чувствую, что моя жизнь дала им повод для каких угодно злобных суждений на мой счет. Это мое наказание; я с ним смиряюсь. Что говорить! Смиряюсь! Я становлюсь его причиной даже сейчас, когда пишу эти строки; и эти воспоминания, которые почти исповеди, есть род раскаяния, с помощью которого я унижаю себя в глазах человека, который уж точно знает, что такое жертвенность и снисхождение. Вина, которую я признаю, велика; но она принесла с собой и наказание; потому что и вправду мучения, которые мои ошибки мне причиняли все время, побеждали виноватое очарование, которое мое недостойное вознесение заставило меня отведать. Вуаль, покрывавшая мои глаза, наконец упала; узнав себя такой, какая я есть, я поняла, чем я не должна была прекращать быть никогда. Не то чтобы я перестала страдать от множества слабостей, которые возрождаются, как сорняки, по мере того, как я от них избавляюсь, но так как они внутри меня, то я полагаюсь на божественное милосердие уже хотя бы за то, что я их вижу; это дает мне право раскаиваться дальше, и этим смирением я поднимаюсь выше своей слабости и нахожу новые силы.