Главная      

      

Пришла весть о смерти г-на герцога де Лонгвиль. Он управлял Нормандией от имени короля, и, хотя участвовал во Фронде, был скорее орудием ее зачинщиков, нежели одним из них. Король, который не скрывал своей неприязни ко всем фрондерам, не чувствовал ненависти к г-ну де Лонгвиль, и поэтому сожалел о его утрате. Г-н де Шуази, который часто бывал у покойного, говорил мне о нем много хорошего, и я знаю от него множество историй, делавших честь г-ну де Лонгвилю как человеку. Он был человеком доброго нрава, любезным со всеми и приятным в общении. Однажды, когда его уговаривали наказать людей, без разрешения охотившихся на его землях, он ответил: «Уж лучше я останусь при друзьях, чем при зайцах”. Одна эта фраза помогает узнать его лучше, чем любая надгробная речь. Г-жа де Лонгвиль оплакивала его. «Господь сразил моего мужа”, — говорила она, — «но Он должен был сразить меня, ибо только я грешила”. Смерть г-на де Лонгвиль — не самая незначительная из причин, побудивших ее постричься в монахини несколькими годами позднее. Королева-мать, которой говорили о раскаянии г-жи де Лонгвиль, верила в это; правда, после всех прошлых заговоров ей и не хотелось в это верить. И, между прочим, я думаю, что если бы эта добродетельная государыня была жива сейчас, она бы с трудом поверила и в мое раскаяние; до того сложно избавить людей от уже сложившегося и чем-то обоснованного мнения. Вот как сурово они карают тех, чьи поступки их возмущают. Но вернемся к королеве-матери, раз уж я начала о ней говорить; она была больна раком груди. Все врачи, которым она доверилась, уже не знали, что говорить и что делать, когда из провинции приехал человек с каким-то «чудодейственным» бальзамом, которым не побоялись пользовать королеву. Но вопреки всем ожиданиям этот бальзам только усилил ее боль вместо того, чтоб приглушить ее. Король рвал и метал при одном упоминании этого знахаря, и королеву вернули на попечение г-на Валло, который ничего не мог сделать. 15 апреля королеве было так плохо, что поездку короля в Версаль пришлось отменить. И этот монарх показал тогда, что он настолько же хороший сын, насколько великий король. На слова медиков, уверявших — королева не в такой опасности, чтобы король не мог отдохнуть так, как прекрасная погода к тому располагает, он объявил, что не сможет предаваться никаким увеселениям, пока его мать борется с болью. Я видела его почти каждый день, и Бог знает, какой силы чувства он испытывал; это было видно и по его постоянному беспокойству, и по тревоге, которая точила его непрерывно… Сколько раз он просил меня помолиться вместе с ним, чтобы небо продлило жизнь той, которая дала жизнь ему; д’Артиньи, свидетель наших пылких молитв, последовала нашему примеру, и когда король уходил, я просила ее продолжить обряды со мной, чтобы помочь Его Величеству добиться того, чего он так искренне желал; после этого мы начинали долгие беседы о короле и королеве, угроза потерять которую висела над нами. У д’Артиньи хорошая память, она знает множество историй о королевском доме Франции, ее отец долгое время был приближенным покойного короля. Вот что она рассказала мне о детстве Людовика XIV.

Даже когда он был ребенком, всем было ясно, чем он однажды станет и каким мы будем видеть его сегодня. В шесть лет он был очень огорчен тем, что его отобрали от нянек, и, значит, больше не будут рассказывать ему сказок про «ослиную шкуру» на ночь; но он очень быстро забыл их за «Историей Франции», которая их заменила. Как и все дети, он любил наряжаться в разных персонажей; но это было не подходящее для короля пристрастие, и его камердинера обязали преподать ему урок, который отучил бы его от развлечений такого сорта. Так что в один прекрасный день, когда молодой король предложил одному из них сыграть короля, а другому — слугу, то его камердинер показался ему с гордо поднятой головой, царственными жестами, гордым видом, одним словом, как монарх; и так как король ничего не понял, его преданный слуга сказал ему: «Раз уж вы взяли себе роль лакея, то роль господина пришлось взять мне”. Нет нужды говорить, что с тех пор он не участвовал в подобных забавах. Еще он сильно сердился, когда его называли Луи-бездельник: это был лучший способ заставить его заниматься; тогда он сильно продвигался в своем обучении; и когда принц Конде осведомился о складе ума молодого правителя, ему сказали, чего от него ждут. «Тем лучше!» — воскликнул принц, — «подчиняться приказам человека, который знает свое дело, — одно удовольствие». Г-н принц знал, как достойно держался король во время Фронды. При осаде Этампа он вместе со всеми участвовал в бою, и пушечные ядра уже падали далеко за ним, и пришлось долго упрашивать его уйти в укрытие. Это напомнило мне об одной фразе кардинала Мазарини, такого рассудительного министра и такого хорошего знатока людей. Когда королева мать в то время жаловалась на внешнее безразличие своего сына ко всему, г-н кардинал сказал ей: «Не беспокойтесь об этом, на самом деле он хитрец; когда он приходит в совет, он задает мне сотни вопросов о том, что обсуждается”. Что делает королю еще больше чести — кардинал говорил так не из личной своей привязанности, потому что король не любил г-на Мазарини, и, поговаривают, последний тайно платил ему тем же. Юная гордость Людовика страдала, когда он видел, какими почестями его министр сам себя окружил; почестями, которые, по не свойственному его возрасту чувству, монарх считал правом одних лишь королей. Но он мог лишь вознаграждать себя насмешками за эту несправедливость. «Вот идет турецкий султан”, — говаривал он, завидев кардинала, всегда окруженного толпой гвардейцев и придворных. 

Знали ли вы об этом? Король, который пришел ко мне в тот же день, когда мне все это было рассказано, и которому я обо всем этом напомнила, развеселился; однако он все же не любил вспоминать свое прошлое — и не без причины: в прошлом он помнил одни только несчастья.

Будет правильным сказать, что благородное поведение его матери королевы немало послужило тому, чтобы эти несчастья умалить; она и кардинал Мазарини удерживали, пока он был несовершеннолетним, достоинство французской короны. Анна Австрийская много пережила во времена покойного короля. Враждебность кардинала Ришельё, достаточно смелого, чтобы желать беспрекословного себе повиновения, для нее оказалась роковой; кто сегодня не помнит и о ее заключении в Валь-де-Грас, и об обидах, которые ей были нанесены без ведома короля, первой жертвы этих печальных распрей? Но несмотря на все это, после смерти своего супруга она доказала, что достойна той власти, в которой ей было отказано; она держала скипетр своего юного сына твердой рукой, пресекая заговоры и бунты, и ее поступки заставили одуматься многих подданных из числа тех, кто был втянут в интриги и мятежи того злосчастного времени. Король прекрасно знал, чем обязан своей матери, и выказывал бесконечное к ней уважение при каждом подходящем случае. Да и любовь его была не меньшей, о чем явно свидетельствуют чувства, которые он не сдерживал; и я, как я уже сказала, часто видела его тайно плачущим по своей матери и ее страданиям, хотя и на людях он горько сожалел. Ей в ту пору стало легче; но увы! Как за это облегчение пришлось дорого заплатить!

То ли видя свою свекровь в таком плачевном состоянии и переживая, то ли по какой-то другой причине, но молодая королева серьезно заболела корью. Ее жизнь была в опасности. Король сидел у ее постели и заботился о ней так, как его доброе сердце от него того требовало. Но то, что должно делать супругу, не должно делать монарху. Этого никто не решался сказать королю; но, забывшись в своих страданиях, он все время проводил у изголовья королевы и в конце концов сам почувствовал себя плохо. Корь началась и у него, и через два дня он был при смерти. Вообразите, как я испугалась! Я как сейчас вижу: граф приносит мне роковую новость; я снова слышу, что в сотый раз спрашиваю его — как такое могло случиться, чтобы король заболел, и как такое могло случиться, что никто не предупредил такое страшное несчастье. Меня послушать, все были виноваты в болезни государя, и я первая втайне обвиняла себя. Я почувствовала, если я правильно помню, невероятное огорчение, узнав истинные причины его болезни. Ох, как я тогда завидовала участи королевы, которая, поправившись, могла ухаживать за своим супругом и все время оставаться рядом с ним. «Кто знает”, — говорила я себе, — «не похитит ли ее забота у меня его сердце, не знающее о моих страхах за него, ведь соблюдение приличий не дает нам увидеться!»

Так прошел первый день. На второй ему стало хуже: сообщение об этом мне услужливо передали через г-жу де Суассон; и хотя источник этих слухов давал мне повод усомниться в их истинности (потому что короля вполне могли представить больным серьезнее, чем он был в действительности, чтобы усилить мою тревогу), я от этого не стала меньше бояться. Неспособная оставаться на одно месте, я носилась из моей комнаты по всем остальным, и д’Артиньи с трудом удавалось скрывать мою странную растерянность и избавлять меня от позора в глазах тех, которые знали о моей преступной связи. Однако я не могла этого так оставить; меня мучило беспокойство, меня убивала еще более жестокая неизвестность; я каждую минуту отправляла послания тем из моих друзей, кто ухаживал за королем, их ответы не удовлетворяли мое нетерпение, и ужасные подозрения непрерывно проносились в моей душе. В моменты, когда капризы фантазии управляют вами, не бывает такого события, которое вы не могли бы вообразить, и тем самым объявить его произошедшим в действительности. «Если король мертв», — восклицала я, — «мертв! О! конечно, он мертв; и по предосторожности, которую они считают спасительной, мои друзья скрывают от меня это». При этой мысли ужас охватил меня, ужас уверенности моих предположений. Я бредила, я в жизни не чувствовала ничего более ужасного, мне казалось, что весь мир теперь всего лишь пустыня, где я останусь совсем одна; я тогда поняла, до какой степени король дорог мне; да что я? неужели я так давно убедилась в этом на собственном опыте, и неужели для меня было возможно избавиться от этой преступной любви? Но если правду говорят, что благо кажется нам куда ценнее, когда мы теряем его, то никогда еще любовь и нежность короля не казались мне такими драгоценными... Однако признаюсь ли я в этом? Нужно ли открывать вам низость моего сердца? Размышления успокоили мою боль, и я почувствовала жуткое утешение в мыслях о том, что если король будет потерян для меня, он будет потерян и для других тоже. Я тогда рассуждала о благе короля, на самом деле думая о нем лишь как об объекте моей любви. Потом я часто размышляла над тем, что в других мы любим только самих себя, что каждый день вселяло в меня больше страха и неверия в собственное спасение; потому что я, жалкое создание, осмелилась бы вносить этот почти эгоизм в свое обращение к Богу, если бы занималась только спасением своей души; если, одним словом, чтобы обрести небесный покой, я обрекаю себя на вечное покаяние, то мое дело будет куда ничтожнее для Всемогущего, чем сожаления тех, которые, объятые одной только своей любовью, видят только ее, стремятся только к ней, и которых больше занимают неисчислимые достоинства возлюбленного, чем кара, грозящая им за их грехи.

Увы! Эти размышления, которыми я прервала свой рассказ, — не проявление ли они эгоизма? Я все время чувствую, что данное вам обязательство выше моих сил, и я продолжаю только в надежде на то, что полное признание моих ошибок может послужить миру примером и уроком. Боже всемогущий после этого увидит в выполнении данного вам обещания повод смилостивиться надо мной, потому что я надеваю на себя настоящие вериги.