Главная      

      

Я не знаю, сколько это продолжалось; когда я снова открыла глаза, кто-то был рядом со мной, и, держа в своих руках мои, целовал их. Мой разум будто все еще был помрачен, я смотрела на этого человека, но не могла его вспомнить.

— Господи! — воскликнул король, ведь это был сам король, — она не узнает меня!

— Ах!.. зачем вы пришли сюда? — спросила я его.

— Я искал вас, жестокая, ведь вы покинули меня. 

— Ох, — сказала я совсем тихо, приглушенным голосом, — и это он обвиняет меня!

Эти слова, и тон, которым они были произнесены, заставили короля заплакать. Он опустился передо мной, и, тысячу раз прося у меня прощения, он сказал мне, что вчера был омерзителен, что я буду права, если возненавижу его, и что он этого заслуживает; но что тогда он умрет, потому что без моей любви жизнь для него будет невыносимой; что его ревность происходит из силы его любви, и что он не сделал бы того, что сделал, если бы знал причину моих слез; и что, быть может, меня саму нужно побранить за то, что я принесла столько горя нам обоим из-за своей скромности; но что эта скромность в то же время доказывает красоту моей души и еще выше поднимает меня в его глазах. Эта беседа продолжалась почти час, прерываемая рыданиями, упреками и мольбами, потому что король хотел, чтобы я немедленно вернулась в Париж. Я рассказала ему о его матери-королеве и о притеснениях Мадам. Он велел мне не беспокоиться об этом; ведь он король, и он докажет это тем, кто пытался меня опечалить.

Что и говорить, я забыла свои сожаления, свои мудрые решения, и из приемной, куда я вошла грустной и раскаивающейся, я вышла с повинной душой и почти утешенная.

Во дворе нам пришлось подождать прибытия кареты, потому что король, узнав о моем побеге, тут же вскочил на коня и в сопровождении лишь одного пажа во весь опор поскакал к Шайо. Я узнала эту подробность от него самого. Позже другие рассказали мне, что он как раз заканчивал беседовать с послами, когда услышал новость обо мне. Слова графа де Сент-Аньян и маркиза де Сурди встревожили его.

— Что вы там говорите о мадмуазель де Лавальер? — воскликнул он, поворачиваясь к ним.

— Что она поехала принимать постриг в Шайо, — ответил г-н де Сент-Аньян.

К великому счастью, аудиенция была окончена, потому что в том свирепом настроении, в которое его привела эта новость, король не сдержался бы ни перед кем, и это нанесло бы ущерб его репутации.

Говорили, что королева-мать, видя его таким озлобленным по этому случаю, сказала ему, что он сам себе не хозяин. «Ах!» — воскликнул он, — «если я не хозяин самому себе, я буду хозяином для тех, кто меня оскорбляет».

Таково еще было его состояние, что, когда мы вернулись в Тюильри, он никому не показался — боялся, как бы не заметили, что он плакал. Он закрылся в маленьком кабинете, где и ждал Мадам. Только приложив огромные усилия и пролив немало слез, он уговорил последнюю принять меня обратно; но такова самоотверженность тех, кто любит, что они не боятся даже унизиться ради предмета своей любви. Король это отлично доказал тогда, потому что он, столь гордый, не пренебрег ничем, чтобы упросить Мадам, даже самыми смиренными мольбами. Наконец он одолел ее, и я вернулась на свое место.

За этим последовали несколько дней счастья; но после стольких потрясений я никак не могла оправиться от усталости и изнеможения, которые расстраивали короля и от которых он старался меня избавить. Его заботы бесконечно растрогали меня; я хотела доказать это тому, кто снизошел до беспокойства обо мне, и для этого я удвоила свои нежность и любовь по отношению к нему; ведь это было все, что я могла ему дать — но и все, что я от него требовала. Быть может, будь я менее сдержанной, я больше нравилась бы ему; и хоть никогда я со своей осторожностью не могла себя заставить пойти на это, но я часто повторяла ему, что моя любовь чиста и бескорыстна. Это уязвляло короля; он говорил мне иногда в шутку: «Но, мадмуазель, раз уж вам так мало нужно для себя самой, то нет ли у вас друзей, для которых я мог бы сделать доброе дело? По правде сказать, вы обращаетесь со мной как с тем нищим королишкой Ивето[1], который не мог как следует потратиться, не разорив при этом свое королевство. Подумайте об этом, мадмуазель, ведь несмотря на эту прелестную бескорыстность, вас обвинят в том, что вы думаете только о себе».

Тут объявилась Монтале. В силу своей хитрости и изворотливости эта девушка, которая была сущим кошмаром для короля, понемногу проникла в его окружение и, наконец завоевала его доверие, потому что Монтале только одно ото всех и было нужно, а доверие короля, ценнее всех остальных, льстило ее тщеславию. Ревнивый характер государя помог ей преуспеть в этом мерзком деле: Монтале знала меня с ранней юности и всегда была посвящена во все мои секреты; от нее он узнавал некоторые подробности, которые взволновали его и о которых он всегда вспоминал. Но здесь дело было в тех злосчастных письма от Бражелона. Я не знаю, кто именно ему рассказал о них; но они стали на несколько дней неиссякаемым источником упреков, ссор и требований объясниться. У него голова шла кругом от мысли о том, что он может быть не первым моим возлюбленным; его помешательство дошло до того, что он сомневался, не думаю ли я и сейчас об этом Бражелоне. Последний, однако, был в 50 лье от нас; королю этого было мало, он продолжал настаивать на своем, и мы снова теряли время впустую.

Монтале пришлась как нельзя кстати, чтобы разгадать эту загадку. На сей раз она оказала мне большую услугу. Польщенная должностью посредника между мной и королем, она чувствовала, что не сможет сохранить это место, если не будет нравиться нам обоим, то есть если не сохранит нашу любовь. Так что она внесла ясность в это проклятое дело с Блуа и вернула разум моему ревнивцу, который снова пришел просить у меня прощения. Так все закончилось; но впереди были более трудные испытания.

После де Бражелона мне досталось из-за Артиньи, то есть из-за нее у меня были не менее серьезные неприятности, чем из-за первого. Вы уже знаете, что по просьбе короля я лишила доверия Монтале и подружилась м-ль Артиньи, ведь мы всегда нуждаемся в ком-то, чтобы с ним советоваться. 

Эта немилость, как Монтале могла назвать перемену в моем отношений к ней из-за важности, которую она придавала всем своим интригам, сильно озлобила ее. Но со мной она не могла ничего сделать, вот и строила козни Артиньи. Она узнала, что эта девушка когда-то совершила ошибку; такую серьезную, что тому были письменные доказательства, записки, признания, да что говорить! И все это было передано г-же де Монтозье, которая хотела избавиться от Артиньи. Последняя прибежала ко мне с мольбами; я обратилась к королю. Артиньи все-таки осталась. Монтале сердилась; у меня от всего этого голова шла кругом.

К несчастью, Артиньи решила ей отомстить. Она проследила за Монтале, прознала об услугах, которые та оказывала Мадам и графу де Гиш, и сообщила об этом Месье. Он, разозлившись, приказал посадить наперсницу в карету и запереть ее в монастыре. Тогда Монтале не стоило ничего не предпринимать. Она же не поняла этого. Из монастыря мне приходило письмо за письмом с советами о том, как понравиться королю, как говорить с ним, как им управлять. Король узнал об этом и страшно разгневался; Монтале арестовали и заточили во Фронтво [Фонтевро], запретив ей на этот раз общаться с кем бы то ни было. Уже давно я не слышала о ней. 

И в это время, когда я только-только избавилась от стольких неприятностей и огорчений, тревога, куда ужаснее, чем все остальное, охватила меня. Больше не возможно было прятать мой позор, я забеременела. Я впала в угрюмое и почти глупое уныние. Король знал его причину, и вместо того, чтобы плакать со мной, он отдавался порывам любви и радости. Я смотрела на него с удивлением: было бы так приятно разделить с ним эту радость! Но она напоминала мне о моем бесчестии. Для него же это была еще одна связь между ним и мной, связь, более прочная, чем даже наша любовь, связь, которую он не мог порвать. Только эта мысль немного утешала меня; но я стыдилась остальных и себя самой. Великий Боже! Столько опасений и уловок в кругу стольких врагов, надзирателей, насмешников! Особенно я боялась взглядов королевы, которой по странной, невероятной воле случая о нашей любви все еще не было известно. По мере того, как усиливалась опасность, я удваивала осторожность, внимание, расчет, и лишь в заботе о моей жизни я не останавливалась ни перед чем. Ох! Если есть в мире пытка, то это думать вот так все время об одном и том же, не позволяя себе ни одной иной мысли ни по случаю, ни по воле своей фантазии; но, напротив, всегда следить за своими словами, своими взглядами, своими ушами из страха, что одно слово, один взгляд, одно движение вас выдадут… Ох! Пусть те, кто близок к неверному пути, подумают об этом, этого достаточно, чтобы их сдержать.

Король сжалился над моими страданиями; он предложил мне притвориться больной. Это оправдание, избавлявшее меня от мучения показываться на людях, в то же время давало ему больше возможностей для встречи со мной. Каждый вечер он составлял мне компанию, и часы проходили как по волшебству во время этих милых встреч наедине. Иногда он запасался книгой, и мы читали оттуда какие-нибудь отрывки, или он пел мне что-нибудь из итальянских песен, которым его научили в детстве. Это были минуты счастья; он говорил о них с г-ном де Сент-Аньян, а потом и с маркизом де Вард, ставшим его фаворитом. Оба были очарованы его описанием этих вечров; и они попросили разрешения присутствовать там. Это было еще одним средством привлечь короля, поэтому я их пригласила. Впрочем, эти господа были полны остроумия, и нам нравилось их слушать. Все, что в городе и при дворе происходило занимательного, мы узнавали от них. Я никогда не видела столь забавных газетчиков и столь умелых рассказчиков всякого вздора. Но мне всегда казалось, что добрую половину всего этого они придумывают сами, и что все это лишь манера угождать их правителю, развлекая его. Сам король иногда рассказывал нам интересные истории. Они становились еще лучше благодаря его манере говорить, совершенно естественной; никогда не искал он вычурности, которая идет разве что заправским острякам, и которая, по-моему, даже портит их ремесло, потому что простота и естественность — все, что есть наиболее изысканного в остроумии и его самое изящное украшение. Король, сам того не зная, был в этом деле мастером.

Больше всего ему нравилось вспоминать последние годы кардинала, и хотя он сохранил к нему некоторое смиренное уважение, он рассказывал нам о проявлениях его невероятной скупости. Г-жа де Суассон и м-ль Манчини, другая племянница кардинала, не забывались в этих обзорах. Они были первыми увлечениями короля в том возрасте, когда мы еще не затрудняем себя выбором. Г-жа де Суассон, первая по счету и уже только поэтому обладавшая полной властью над совсем юным государем, жутко ревновала его к своей сестре. Самому королю от этого доставалось. «Представь себе, мой бедный Вард», — говорил он ему, — «меня, добивающегося любви графини, быть может, она тебе об этом рассказывала; ну да выкинь это из головы. Вот чем все кончилось.

Каждый знает, что я ужасно не люблю сильные ароматы, до того, что самые изысканные меня раздражают; противоположная же страсть г-жи де Суассон также известна, что даже может навести на нехорошие подозрения. Одного этого хватило бы, чтобы мы расстались, если бы ее тирания не заставила меня решиться на это. Бесконечные сцены и мерзкий шпионаж; доходило до того, что она рылась в моих книгах и шкафах, пытаясь обнаружить там письма ее сестры. Мне приходилось все носить с собой.

Однажды она пришла с огромным букетом фиалок, так сильно пахнущим, что я чуть было не возмутился. Но я все-таки совершил над собой это усилие галантности (честно, величайшее из всех подобных, что мне приходилось совершать), и промолчал. Мы уселись, она в большом кресле, я, пятнадцатилетний ребенок, на маленьком табурете у ее ног. Эта итальянка любила гладить мой юношеский лоб и играть с моими длинными и очень красивыми волосами. Я сам, с мягко развернутой к ее платью головой, наслаждался бы этой позой, если бы не ее проклятый букет, который был прямо рядом со мной. Вскоре у меня от запаха закружилась голова, и я внезапно заснул. Графиня во время моего сна не теряла времени даром; она сунула руку ко мне в карман и нашла там письмо своей сестры. Вы догадываетесь, в какое восхитительное бешенство она пришла, и я, совершенно разбитый, очнулся в самый разгар этих излияний… Признаюсь, тогда настал конец моему терпению, и я распрощался с госпожой графиней и ее букетами».