Письмо г-жи де Лавальер г-ну маршалу де Бельфонд 

Версаль, 3 марта 1673.

«Господин маршал,

Вот что докажет мое стремление сделать все возможное, чтобы укрепить вашу ко мне привязанность. Я вам высылаю, как вы и просили, написанную мной историю моей жизни. Вы поймете, что эта история точна, читая обо всех тех достойных осуждения поступках, которые здесь записаны; но я считаю, что должна была вам и себе самой сказать всю правду, даже рискуя снова пережить свой стыд. Так что я не скрыла ничего из своих поступков, говоря о самых мелких как о самых значимых; о самых некрасивых — как о тех, в которых я могу признаться всем людям. И чтобы утолить желание лучше познакомить вас с моей душой — вас, который с помощью стольких мудростей и благочестивых советов направляет ее по верному пути, — я повторила всю свою историю с самого рождения до момента, когда я пишу эти строки. Может статься, вы увидите здесь вещи, о которых вы уже знаете; но эти вещи, возможно, будут теперь выглядеть иначе из-за тех, что им предшествовали или следовали за ними. 

Боже упаси меня даже думать о том, чтоб приуменьшать здесь свои ошибки! Я повторяю, господин маршал, только ввиду стыда, который может ко мне вернуться, я и написала свой рассказ; и те, кого вы знаете[1], увидят здесь, я надеюсь, первое доказательство моего смирения и все те усилия, которые я прилагаю, чтобы покинуть свое теперешнее окружение. Однако, господин маршал, я обманываю вас или же я обманываю сама себя: Господь все еще не столь милостив ко мне, чтоб я могла ясно видеть все события моей жизни. Быть может, есть те, о которых я не могла писать без смущения, или те, в описании которых я находила удовольствие… увы! Вам ли я это говорю? — те, которые я видела уходящими так быстро и навсегда! Но это были лишь быстрые вспышки, которых я не замечала.

Сейчас я, кажется, достигла той тихой гавани, к которой так долго стремилась. Я нашла способ отдыхать там, даже не покидая свет, и я достаточно хорошо знаю обычаи этой страны, чтоб думать, что там меня никто не потревожит. Мне рассказали, некоторые говорят, что я, удалившись, буду страдать, или что меня все покинут. Это ложь, которая раньше мучила меня и которую сегодня я слушаю, смеясь; я только жалею людей, ищущих свое счастье в столь недостойных вещах.

Вот и все, господин маршал, что я вам хотела сказать касательно своих мемуаров. После Бога, от которого ничто не скроется, вы лучше всех в мире знаете Луизу де Лавальер. И я у ваших ног молю вас о снисхождении».

Я родилась в городе Тур в августе 1644 года, 6 числа, насколько я помню. Я упоминаю здесь месяц не столько для точности, сколько потому, что этот месяц был посвящен Пресвятой Деве, и все то благочестие, опору которому я в ней находила, идет, возможно, отсюда. В Туре и Блуа, а также во владениях Лавальер я провела первые годы своей жизни. Потом я своими глазами видела Версаль, двор Людовика Великого и все те прекрасные вещи, что делал он сам или что делались в его правление, и все равно я не могла забыть первые 17 лет своей жизни. Во время благосклонности короля ко мне, когда все считали меня увлеченной одними лишь проходящими вокруг меня праздниками, рассеянная, часто я принималась думать об этих днях покоя и простодушия; и эти воспоминания, пожалуй, сильно уменьшали тогдашнее удовольствие. Мне не о чем здесь рассказывать, кроме посредственных авантюр, мало значащих для остальных; но именно в этом я и нахожу их очарование. Я хорошо поняла, что чем дальше от женщины каждый прожитый ею год, тем теплее она о нем вспоминает.

Я мало знала своего отца, маркиза де Лавальер, или, скорее, я не знала его совсем, так как я была еще ребенком, когда он нас покинул. Однако если я пытаюсь вспомнить то, что было до его смерти, я вижу его почти таким, как на портрете, который он нам оставил; только седых волос куда больше, чем на картине, и широкий камзол из зеленоватой саржи вместо этих доспехов, в которые его вырядил художник — без сомнения, по распоряжению отца. Мой отец долго служил и очень дорожил своей военной славой. Он действительно отличился в армии и совершил множество подвигов. Ему доставляло удовольствие о них рассказывать, и он вкладывал в это всю силу и весь жар, с которыми он их совершал. Особенно часто он вспоминал защиту замка Амбуаз во время беспорядков. Это был почетный, хотя и ответственный пост; но даже те, кто не доверял моему отцу, впоследствии не раскаивались в том, что выбрали его главным. Все люди, еще помнящие те времена, могут подтвердить, что маркиз де Лавальер во время осады Амбуаза проявил столько же смелости, сколько и верности.

Имя Лавальер — это лишь семейный титул, так же, как и Мэзон-Фор, — мой отец носил титул барона Мэзон-Фор. Его настоящее имя было Лоран де Ла Бом-ле-Блан. Я говорю это из-за злых слухов о неясности нашего происхождения. Я точно знаю, что мой отец был дворянином и моя мать тоже была дворянкой, потому что она происходила из рода сеньоров де Ла Кутелье, последний из которых, мой дед по матери, был шталмейстером при придворной конюшне. Единственное, в чем можно упрекнуть мою семью, если только такое обвинение не обернется позором для самих обвиняющих, — это бедность. Я должна сказать, что это обстоятельство, вкупе с одиночеством, которое чувствовала моя еще молодая мать, заставило ее искать опоры во втором браке. Немногим позже смерти моего отца она вышла замуж за г-на де Сен-Рэми, который занимал в Блуа при Месье, брате покойного короля, должность главного дворецкого.

Именно при дворе этого принца, то в Блуа, то в Орлеане, как я уже упоминала, я провела отрочество, избалованная матерью и не меньше — г-ном де Сен-Рэми, который любил меня как свою дочь. Виновницей моих редких и маленьких огорчений была по большей части моя мать, имевшая от природы вспыльчивый нрав и не мирившаяся с кротостью моего. Во время бедствий Фронды она вынуждена была скитаться; несколько раз она даже уезжала верхом вместе со своим супругом, и это было связано с разного рода опасностями. С того времени у нее остались воинственные привычки и необычные идеи касательно воспитания благородных девиц. Она боялась возвращения пережитых ею несчастий, поэтому хотела предостеречь меня от них и закалить; но все эти уроки прошли даром для мягкости моего характера. Хотя однажды я решила порадовать мать своим поступком, но эта неудачная попытка проявить смелость убедила ее больше не делать из меня героиню.

Прогуливаясь по окрестностям замка, мы подошли к рабочим-пильщикам (если я правильно помню, их называли так). Некоторое время мы стояли близко и смотрели, как работали эти добрые люди. На стройке, недалеко от бревна, которое пилили, был еще один большой кусок дерева, один конец которого покоился на земле, а второй был в воздухе, поднятый на козлах, и дожидался своей очереди быть распиленным. Я хотела забраться на самый верх этого бруса. И когда я забралась, мать сказала мне: «Луиза, вот стебель дягиля, с которого вы не сможете спрыгнуть с закрытыми глазами». Замечу, что нет ничего страшнее, чем прыгать вниз вот так, с закрытыми глазами; даже если вы совсем близко от земли, вам кажется, что вы падаете в глубочайшую пропасть. Виной ли тому желание сделать нечто выдающееся, или же слова матери, но я смело прыгнула; увы! Я вывихнула ногу, и так сильно, что даже не смогла подняться. Меня подняли на руки, моя бедная мать кричала, рыдая рядом со мной, и обвиняла себя в моем несчастье. И это действительно было несчастье, потому что с тех пор — а мне тогда было около десяти лет — я так и не перестала хромать, правда, не слишком уж сильно, но достаточно для того, чтоб женщины это замечали и говорили об этом. 

Мое выздоровление было долгим. Мне пришлось несколько недель лежать в кровати, а потом не выходить из своей комнаты. Было очень скучно. Моя мать, чтобы развлечь меня, прибегала ко всем известным средствам, и не осталось такой ласки, какой она бы меня не одарила. Я признаюсь, что была не настолько неразумной, чтобы меня не тронули все эти заботы, и в ответ на них я притворилась, что я в таком хорошем настроении, какого у меня в то время вовсе не бывало. Это благое намерение ребенка, которое я не боюсь показать сегодня, убежденная, впрочем, что все благие намерения заложены Господом в сердце каждого из нас, и что по большей части достаточно просто оставаться тем, что мы есть, чтобы нам всегда было хорошо. Это сказано, я продолжаю.

Моя мать боялась, что все эти усилия с целью меня развеселить недостаточны, и что из-за усталости от сидения взаперти я могу заболеть еще сильнее, придумала послать за соседским ребенком, сыном маркиза де Бражелон, чтобы составить мне компанию. То, что за этим последовало, было глупым ребячеством, но я не могу не рассказать этого, потому что потом имя этого молодого человека еще будет упомянуто в связи с достаточно важными обстоятельствами.

Итак, он был всего лишь такой же ребенок, как я, старше меня самое большее на два года. У него были вьющиеся черные волосы, свежий цвет лица и чудесные черные глаза. Он мне сразу понравился, скорее не за свою благожелательность, а за само желание быть мне приятным, вследствие которого он был ко мне чрезвычайно внимателен. Я, со своей стороны, не осталась к нему равнодушной; и это было понято, потому что на протяжении самое меньшее 15 дней он не покидал меня ни на минуту; с семи утра у нас дома, он часто и ел с нами и уходил только перед наступлением ночи. Я вылечилась, и он, несомненно, продолжал бы приходить ко мне без возражений со стороны наших родителей, которые еще не знали, что между нами происходит (и, честно говоря, это была не больше чем нежная детская дружба), если бы долгое время ожидаемый из Парижа новый гувернер не приехал наконец и не заставил моего кавалера учиться. Ему было очень больно со мной расставаться, и я, видя его страдания, расплакалась, как вдруг он решился и сказал: «Милая Луиза, не будем плакать как дети; но лучше в восемь часов каждое утро открывайте входную дверь, и вы узнаете, если согласны, новости обо мне». Тут его позвали, и он быстро убежал.

На следующий день я даже и не подумала, будучи благовоспитанной девочкой, идти к двери, как он меня об этом просил, потому что я просто объяснила для себя его слова. Обычно его водили ко второй мессе, которую читали около 8 часов утра; а ведь наш дом был на его пути, и я так поняла, что он хочет видеть меня возле дома, чтобы кивнуть мне или поздороваться, проходя мимо. Потом я себя презирала за это толкование.

Через несколько дней моя мать попросила меня прийти к ней в комнату. Я поднялась туда уже обеспокоенной, но не зная, почему. Я встревожилась еще больше, и теперь уже не без причины, видя строгое лицо матери, которая велела мне сесть на стул перед ней и посмотрела мне в глаза:

 — Вот подходящее занятие для благородной девушки! — сказала мне она. – Как же это, мадмуазель, вы получаете любовные письма?

 — Я, мадам? – ответила я ей, — нет, у меня ничего такого нет.

 — Ах, это еще лучше, — продолжила моя мать. – Но посмотрим, удивит ли вас это.

И с этими словами она развернула письма моего юного воздыхателя и читала мне их громко и таким страшным голосом, что я не могла больше сдерживаться. «Пощады, пощады, мадам!» — закричала я, не сдерживая потока слез; «Пощады! Я вам все расскажу!..» Исповедь была такой долгой и мучительной, как только можно представить.

Когда я закончила, мать поцеловала меня в лоб и сказала мне: «Крепитесь, мы посмотрим, правду ли вы мне сказали». В эту минуту дверные створки распахнулись, и, держа сына за руку, вошел маркиз де Бражелон. «Соблаговолите сесть, господин маркиз», — сказала моя мать, — «и пусть господин ваш сын пожелает немедленно объясниться». С опущенными глазами, покрасневший до кончиков ушей, виновный подошел и встал рядом со мной. Немало лет прошло с того ужасного допроса, но волосы до сих пор дыбом встают от одной мысли о нем, — настолько нам обоим было стыдно. Наши отец и мать чудесным образом сохраняли хладнокровие, являя собой прекрасную картину: да и вообще художник, имеющий хоть немного добродушия и свежести взгляда, мог бы что-нибудь сотворить из всего этого, как мне кажется. Но вернемся к нашему подсудимому. Призванный к ответу, он признался, что он автор всех этих писем и что он писал их мне, но без моего согласия, и что он каждое утро просовывал их под входную дверь, думая, что я — единственный их получатель. В общем, он признался во всем, в чем нужно было, но не сказал ничего меня позорящего. За этим последовало долгое нравоучение. После г-н де Бражелон взял своего сына за руку, заставил его попросить у нас прощения и удалился с той же степенностью, с которой вошел.

Так закончилась эта первая любовь. Одному Богу известно, сколько еще потом моя мать и г-н де Бражелон над этим потешались. Много лет спустя моя мать показывала мне одну из этих милых записок, сохраненных ею в числе прочих вещей на память о моем детстве, и мы долго смеялись и над стилем, и над почерком —  каждая буква была по меньше мере в палец[2] величиной.