Главная      

      

Мой брат, которого я не видела со дня того самого парада, приехал в Версаль, где находился тогда двор. Король отправил его в самую гущу праздников, которые там готовились, он поучаствовал в игре в кольца, победил и получил из рук королевы-матери украшенную бриллиантами шпагу.

Поведение моего брата, на мой взгляд, всегда было поведением брата снисходительного. Хотя у него были строгие принципы, мне он никогда ничего не говорил по поводу моей привязанности; его молчание, правда, говорило, что он меня не одобряет, но ни разу он не дал этого заподозрить, разрываясь между честью семьи и почтением к королю. Он не хотел ставить один свой долг выше другого, боясь стать причиной еще больших несчастий из-за огласки, и будучи уверенным в том, что он не исправит то, что исправить невозможно. Некоторые придворные из числа самых высокопоставленных пытались завести дружбу с моим братом в надежде на то, что втянут и его в эту интригу и заставят участвовать в том, к чему он всегда испытывал отвращение. Я узнала, что по наущению этих же особ королева-мать вызвала его в Венсан; но он держался там так, что они оставили попытки сделать его орудием осуществления своих задумок.

Граф де Гиш вернулся из Польши, куда был сослан королем после лотарингского дела. По возвращении его везде принимали достаточно холодно. Король не забыл, что стало причиной этой ссылки, продолжительность которой он сократил в угоду маршалу де Граммон. Месье был предупрежден об этом возвращении; Мадам, казалось, вовсе не была взволнована, что бы ей ни говорили об этом. Что до г-жи де Суассон — она давно питала к графу ненависть; и, сказать по правде, это приводило меня в замешательство; эта ненависть из числа тех вещей, о которых знающие их лучше всего говорят меньше всего. Вард и граф же встретились как два старых друга, которые поссорились и теперь обмениваются любезностями только ради соблюдения приличий. Несмотря на то, что обо всем этом можно было очень долго думать, говорить тут было не о чем, пока одно событие не поссорило их снова.

Филипп Лотарингский, которого дамы считали бесчувственным, влюбился в м-ль де Фьен, и вот как мы об этом узнали. Мы сидели у королевы и завели разговор о новых связях, о существовании которых мы подозревали, но в которых не были уверены. Шевалье Лотарингский оказывал знаки внимания попеременно разным дамам, мужчины и женщины выпытывали у него, на ком же он остановит свой выбор, и наконец он признался, что влюблен в м-ль де Фьен, одну из фрейлин Мадам. На это присутствовавший здесь же Вард ответил: «Почему бы вам, в таком случае, не обратиться к ее госпоже?» Граф де Гиш услышал это, но сдержался из уважения к королеве; на следующий же день он вызвал Варда на дуэль. Король узнал об этом и запретил им обнажать шпаги. Однако Мадам, которой рассказали о случившемся, пожаловалась королю, который приказал заключить г-на де Вард в Бастилию. В своих жалобах Мадам не пощадила и г-жу де Суассон, которую она сделала чуть ли не главной виновной в нанесенном ей оскорблении; и, дабы привести пример, она сказала королю, что не будет удивлена, если сама станет жертвой злословия собственной гофмейстерины, раз уж даже особы, которых король так сильно любит, не защищены от них; и тут она повторила слова, которые графиня тогда сказала г-же де Вантадур: «Я знала, что Лавальер хрома, но не знала, что она еще и слепая».

Король пришел в ни с чем не сравнимую ярость, и, встретив г-на де Сент-Эньян на выходе из своего кабинета, он рассказал ему о том, что только что узнал, и о мести, которую задумал.

— Сент-Эньян, немедленно идите и запретите графине показываться при моем дворе.

— Сир, обдумали ли вы приказ, который мне даете?

— Никаких рассуждений, я требую подчиниться.

— Сир, позвольте мне напомнить Вашему Величеству, что госпожа де Суассон принадлежит к правящему дому, и что она — племянница кардинала Мазарини.

— Разве это позволяет ей проявлять неуважение ко мне при каждом удобном случае, выказывая презрение и неприязнь к тому, что мне всего дороже? Оскорбив мадемуазель де Лавальер, госпожа де Суассон сделала хуже, чем если бы оскорбила меня самого, и она должна знать, что мы бесконечно более чувствительны к обидам, нанесенным тем, кого мы любим, чем к тем, которые причиняют боль нам самим.

— Сир, я, конечно же, не пытаюсь оправдать госпожу де Суассон. То, что я вам говорю, я говорю с целью уберечь Ваше Величество от шага, который даст повод врагам мадемуазель де Лавальер ненавидеть ее еще больше и станет причиной новых ее огорчений.

— Но скажите мне, Сент-Аньян, что мне делать? Нет такого провинциального дворянчика, который позволил бы кому-то не оказывать должного почтения своему самому дальнему родственнику, а я, король Франции, не могу заставить людей уважать ту женщину, которую я люблю! Нет, говорю я вам, так не будет. Идите и скажите госпоже де Суассон, чтобы она больше не появлялась передо мной.

В тот же день, когда случился этот разговор, мне о нем рассказали. Я опасалась его последствий, и чтобы их избежать, я написала королю следующее:

«Дорогой государь, я испытываю боль оттого, что вы узнали о моих злоключениях, ввергавших меня в отчаяние: не огорчайтесь, я умоляю вас! Только я одна была их причиной, и справедливо, что только я одна от них страдаю. Разве ваша любовь не возместит мне сполна все, что зависть может мне причинить? Я буду счастлива, если мой государь будет любить меня, и его любовь заставит меня навсегда забыть все мои самые смертельные обиды. Я жду вас; приходите в лучшее время, чем обычно».

К несчастью, г-н де Сент-Аньян уже успел выполнить приказ, который ему дали, к тому моменту, когда король получил мое послание.

Представьте себе всю боль, все удивление и все бешенство г-жи де Суассон при получении подобного удручающего распоряжения. Не осталось ни одного человека при дворе, которого она не обвиняла бы в своем злоключении; она поносила короля, который принес ее в жертву, говорила она, и причем кому? — поносила королев, которые больше ее не защищали, и меня, конечно же, очевидную причину всего, случившегося с ней. Ее гнева не избежал и г-н де Сент-Аньян, который раньше считался ее другом; а что до Мадам — она поклялась ей отомстить за это. И она не погнушалась это сделать, но избранный ею способ, более чем неприятный для Мадам, был еще губительнее для самой г-жи де Суассон. В конце концов король, хоть и был очень зол на графиню, забыл прошлое и свою справедливую суровость и простил ее; но графиня, которой двигала слепая жажда мщения, забыла о чувстве меры. В том бреду, который охватил ее, она обвиняла врагов и друзей в, без сомнения, выдуманных преступлениях, и закончила тем, что рассказала королю историю с Испанским письмом, позаботившись, конечно, о том, чтобы выставить себя и г-на де Вард ни в чем не повинными. Это знаменитое письмо, из-за которого пострадали г-н и г-жа де Ноай, было, если верить г-же де Суассон, делом рук Мадам и графа де Гиш. Король, все более и более разозленный тем, что ему открывалось, тут же вызвал к себе Мадам, появившуюся в сильном волнении. Он приказал ей сказать правду с тем видом, который дает понять, что лучше подчиниться. Мадам ничего не утаила; и, спутав планы г-жи де Суассон, уверенность которой таяла с каждым опровержением ее собственных высказываний, она поведала королю все до мелочей и раскрыла весь заговор. Король остался убежденным в искренности своей невестки, и, узнав, что г-н де Вард был автором этого письма, и даже буквы были выведены его собственной рукой, он отправил его в крепость Пиньероль, и, отправляя в ссылку г-жу де Суассон, сказал ей, что если бы это она была главной зачинщицей заговора, он не преминул бы заточить ее в крепость вместо де Варда.

Мадам, которую тоже нашлось бы за что упрекнуть во всех этих делах, так же, как и графа де Гиш, никак не была наказана за свою причастность; но, узнав об аресте де Варда, маршал де Граммон испугался и тут же отправил своего сына в Голландию. Граф де Гиш уехал в отчаянии и очень больным. Нужно, чтобы я рассказала вам об одной сцене, которую я видела из своего окна и которая тронула меня до глубины души.

Маршал де Граммон, торопясь отослать сына в Голландию, придумал некий приказ короля, уверенный, что без этого его сын не подчинится. Бедный граф, страдавший тогда от сильной лихорадки, не хотел уезжать, не попрощавшись с Мадам. Я сидела у окна, размышляя обо всех этих приключениях, когда увидела выходящего из кареты человека, одетого в такую же ливрею, как у моих лакеев; но я не узнала в нем ни одного из своих слуг. Он казался очень слабым, другие лакеи поддерживали его под руки; я не знала, как это понимать, и тогда я заметила на террасе, которая была видна из моего окна, даму — хорошо спрятавшуюся и укрытую вуалью; но по ее манере держаться я узнала в ней Мадам собственной персоной. Вид ее произвел на мнимого лакея такое впечатление, что он внезапно упал в обморок; пришлось вернуть его в карету, которая его привезла, а Мадам, узнавшая своего дорогого графа, удалилась в печали. Предчувствовала ли она, что больше никогда его не увидит?

Немилость короля разделила двор на две партии. Королева-мать встала на сторону г-жи де Суассон и громко, но безуспешно выступала в ее защиту. Молодая королева не возражала королю. Месье, которому в радость было видеть, как г-н де Гиш в третий раз уезжает подальше от двора, только одобрял суровость своего брата. За исключением нескольких молодых дворян и окружения королевы-матери, никто особо не жалел о ссылке г-жи де Суассон. Скорее все сочувствовали г-ну де Вард, самому виноватому из всех, однако. Но всем хватало тайного сопереживания, и никто не решался выступить во весь голос, ни за того, ни за другую. Только у г-на Мазарини хватило на это смелости. Он не был таким уж хорошим другом своей свояченицы; но его странное поведение могло быть вызвано лишь привязанностью, потому что только его привязанность его извиняет. Манера, с которой он взялся за это дело, оскорбительная для меня, настроила короля против него. Идею его поступка приписывали королеве-матери, и несправедливо, потому как он был слишком своеобразным, чтобы быть плодом какого-либо еще рассудка, кроме как его собственного.

Он пришел к королю и сказал ему:

— Этой ночью мне явилась Святая Женевьева: она очень возмущена поведением Вашего Величества, и она предсказала мне, что если вы не изменитесь, самые ужасные несчастья обрушатся на ваше королевство.

— Господин Мазарини, — ответил ему король, — у меня тоже с давнего времени случаются видения, и из них я узнал, что покойный кардинал, ваш дядя, разграбил богатства моего народа, и что пора бы уже потрясти его наследников. Запомните мои слова, и будьте уверены, что при первом же замечании, которое вы позволите себе сделать в мой адрес, я последую тем таинственным советам, что были мне даны.

Г-н Мазарини, не проронив ни слова, скрылся в замешательстве. В остальном это был превосходный человек, которого портили только его причуды; но он был хорошо образован и мог вести и ученую, и остроумную беседу, если сам этого хотел. Король всегда его любил, и только из-за некоторых поступков, которые он сам совершил, его забыли. Возможно ли, чтобы благочестие, эта прекрасная добродетель, столь подходящая для раскрытия человеческих талантов, отравила все лучшие качества г-на Мазарини. Мне рассказывали о нем вещи, в которые мне трудно поверить. Говорили, что он уродовал статуи, портил картины и сжег многие из книг, которые ему оставил его дядя, г-н кардинал. Верно ли, что он предоставил только своей случайной воле право назначать людей для выполнения дел по дому? Он даже сделал своего повара своим секретарем, а своего мажордома — полотером, потому что, говорил он, «это судьба, которая его ждет, а судьба безошибочно отражает волю небес». Какая жалость, что такая выдающаяся набожность приводит к таким плачевным результатам. Г-жа д’Уксель рассказала мне, что г-жа Мазарини судилась со своим мужем; но в суде предложила договориться полюбовно, предлагая отказаться от большей части требований со своей стороны. Г-н Мазарини ответил: «Даже если бы вы отказались от всех, я не прекратил бы тяжбу, потому что для меня это единственный способ приобрести или потерять ясность рассудка и твердость убеждений». Он выиграл тяжбу в общем, и вернул себе право владения замком, который стал причиной дела. Но он недолго радовался этому, ибо через некоторое время в замке случился пожар; сбежавшиеся слуги силились потушить пламя; но он отгонял их, как мог, приговаривая: «Пошли вон, пошли вон, негодяи, не противьтесь воле Господа!» Он смотрел, как горит его замок, и не допускал никакой помощи до того момента, когда ничего спасти было уже нельзя.

Г-н де Лозен, несмотря на связывавшие его с г-ном де Гиш родственные узы, выступал за графиню, и особенно за г-на де Вард, а Великая Мадемуазель оказывала ему содействие; но все их хлопоты были впустую: ни графине, ни де Варду не суждено больше было увидеть Париж. Мадемуазель затаила обиду на меня за то, что все труды г-на де Лозен для его друга оказались напрасными; однако в этом не было никакой моей вины. Я всегда подозревала, что г-н де Лозен, который больше не одобрял меня, настроил ее против меня. Эта бедная Мадемуазель не знала тогда, что я защищаю ее перед королем, и что я стараюсь сделать допустимой в глазах Его Величества связь, которая почти ни для кого уже не была тайной. Король чувствовал, что не может ни порицать, ни приветствовать любовь, которую я так хорошо понимала и прощала, потому что находила в ней отражение своей. Но нужно ли мне хвалиться тем, что я предпринимала для Мадемуазель? Есть в нас источник самолюбия, который часто невольно заставляет нас представлять все так, будто мы оправдываем других, тогда как на самом деле мы оправдываем самих себя. Вот почему, возможно, не желая этого и не отдавая в этом себе отчет, я оправдываю Мадемуазель. Да что я говорю! Оправдать! Я бы укоряла ее за любые другие действия, я находила ее поведение совершенно естественным и я поймала себя на мысли, что сделала бы то же самое на ее месте. И что же я сделала? С тех пор я чувствую расположение к Мадемуазель, хотя и вижу, что она ко мне чувствует скорее неприязнь. Я любила ее за свою любовь к королю, я любила ее за ее любовь к г-ну де Лозен; я недолюбливала тех, кто порицал ее в моем присутствии, и, напротив, охотно принимала особ, готовых простить ее. Сколько раз я молилась за то, чтобы ничто не потревожило это зарождающееся намерение, и сколько связей, даже о возможности которых я тогда не предполагала, зародилось благодаря ему. Таким образом я узаконила в своих глазах свою собственную страсть, и мое поведение начало казаться мне менее преступным, потому что моя совесть теперь меньше мучила меня.

Мадемуазель, которую ее авантюры и несостоявшиеся браки сделали знаменитой, была высокой и худощавой особой с маленькими глазами, длинным носом и подбородком Генриха IV. Хотя ей было тогда сорок лет, а может, и больше, ее личность была не лишена некоторого очарования, которого, впрочем, не хватило бы, чтобы удержать г-на де Лозен, если бы это очарование не было подкреплено ее столь знатным происхождением. Что до ума — она была умна, но ее знания были бессвязны, она не сосредотачивалась на изучении чего-то определенного, переходя с одной темы на другую с потрясающей легкостью и изяществом, присущим только ей; она была очень интересным собеседником, но к концу беседы этим своим разнообразием утомляла. Обладая очень непостоянным характером, она была то говорлива, то молчалива в зависимости от обстоятельств или настроения. Я всегда верила, что ее привязанность к г-ну де Лозен была во многом искренней; но нельзя сказать наверняка, были ли причиной этого выдающиеся достоинства г-на де Лозен. В манере поведения Мадемуазель было слишком много поиска и притязаний на эффектность, чтобы она не симпатизировала тем, кто прилагал усилия к тому же, и чтобы она не отдавала предпочтения искусственно отшлифованным достоинствам перед самым естественным изяществом.

Я за своим рассказом потеряла из виду события, о которых должна была, но забыла сообщить; возвращаюсь к своему повествованию.