Джулио Мазарини

ЧАСТЬ III.

ФРОНДА

.

«Дьявол желает на свет и готовится к этому»

.

13. Тучи сгущаются

.

Первые события регентства свидетельствуют скорее о последовательности, нежели о резких изменениях. Министрам, конечно, было о чем волноваться, но настроения при дворе, после поражения заговора Важных, кажется, оказались где-то посередине между облегчением и взаимными поздравлениями. Признаки подвижек или переоценки в принципах или в административных процедурах были небольшими. Тем не менее, постепенно возникала новая ситуация: после Рокруа война перестала восприниматься с точки зрения проблем безопасности, когда враг мог угрожать восточным землям и владениям знатных парижан. Громкая пропаганда, которую Ришелье в свое время так успешно спонсировал, теперь приносила отрицательный результат. Если враги Франции «пролили свою кровь как воду»[1], если армии короля были победительницами как на суше, так и на море, то почему мир все еще казался таким же далеким, как всегда? Министры продолжали войну потому, что это было выгодно им и их финансовым партнерам?

Такие вопросы занимали не только умы «политического класса». Каждый год в той или иной части Франции случались бунты или восстания. Нового налога на вино было достаточно, чтобы в октябре 1643 года взбунтовался народ в Туре. В июне 1644 года в Монпелье бунт был вызван известным недовольством требованием subsistence (содержания) для расквартированных войск. Марсель, Валанс, Клермон-Феран, Анже, Туль, Гренобль и Тулуза – во всех них в течение этих лет происходили волнения. Пекарни были общей целью этих шумящих толп, возглавляемых женщинами. Привычной жертвой были налоговые чиновники: их калечили или просто убивали[2]. Читать сообщения о яростной жестокости тех лет означает размышлять, какие невероятные страдания должны были претерпевать люди, чтобы рискнуть предпринять попытки убедить в этом государство. Там, где войска отсутствовали, как например, в Туре, интенданты вооружали буржуа: когда те видели, что город мог быть ограблен и разорен, то с гораздо большей охотой сотрудничали с властью[3]. Конечно, правительство могло положиться на естественный инстинкт людей защищать свою собственность, на партикуляризм французских городов и взаимный антагонизм, часто возникавший между городом и окружающими деревнями, но только до определенного момента, пока не находилась наиважнейшая причина или влиятельный местный аристократ, которые оказывались способны вызвать общее восстание. В émeutes (бунтах) перед Фрондой таилось достаточное количество предупреждений.

Слухи всегда были мощным фактором. Ходили истории о том, что вот-вот правительство выступит против финансистов. Но совершенно точно, что оно не могло так поступить, поскольку все больше полагались именно на поток ссуд: это была та ловушка, которая продолжала удерживать министров и во время Фронды. Ожидания судейских, появившиеся с началом регентства и обещаниями Анны сотрудничать, провоцировали новый взаимный энергичный обмен обидами. Чрезвычайно важным было и общее восприятие ими Мазарини: он демонстрировал свои лучшие стороны, сглаживая личные разногласия и вопросы этикета, подобные тем, что вращались вокруг постоянной вражды между герцогинями Монбазон и Лонгвиль[4]. Но в делах же, которые касались высшего эшелона власти Парижа он, казалось, был неубедительным, безразличным к злоупотреблениям в государственных финансах или, что еще хуже, сам являлся этому соучастником.

На деле же Мазарини неустанно работал на успешное окончание войны и заключение мира на удовлетворительных условиях. Несомненно, его критики были не в состоянии оценить всей сложности ведущихся переговоров, но в некоторой степени Мазарини был сам виноват в том недоверии, которое нарастало вокруг его личности и его правления. Случайному замечанию политика может быть придан неуместный вес только потому, что оно соответствует некоторой тенденции или политике, или популярным представлением людей. Таким образом, у Мазарини была причина сожалеть о своих нечаянных словах, когда он назвал парламентские проблемы «bagatelles» (пустяками). Самый известный трибунал Европы, этот суд пэров и высших арбитров относился к себе очень серьезно. Никто так сильно, как молодые члены Enquêtes (следственной палаты) и Requêtes (кассационной палаты), не жаждал инструкций и поощрений на то, чтобы стать ударной силой в первых конфликтах с короной. Та очевидная беспечность, с которой Мазарини встретил их беспокойство, с презрением к надлежащим порядкам, хорошо отражают его собственное туманное представление о французских законах и вполне обоснованное подозрение, что Анна поддержит его в игнорировании оппозиции, что раздражало даже умеренных людей. Двое из тех, кто занимал ключевые позиции, Омер Талон[5], главный адвокат, представитель короны и Матье Моле[6], первый президент, а, соответственно, лидер и голос целой корпорации, возможно, могли быть ценными союзниками. Но они были вынуждены, из позиции колебания, от открытой критики Талона до поддержки со стороны Моле, по крайней мере, на какое-то время стать причиной оппозиции.

Неизбежно, что все основные споры касались финансов и мер, предпринимаемых Партичелли д’Эмери. В нем видели одного из класса ненавистных traitants (откупщиков) и организатора политики, разработанной для их и своего собственного обогащения. Он развил практику прямых расходов, неподтверждаемых аудитом до тех пор, пока они не составили треть общих расходов казны; он работал в тесном сотрудничестве с узкой группой финансистов и заработал на этом огромное личное состояние. И все же ему удавалось находить деньги, помогавшие удерживать армии на полях сражений, на вполне приемлемых условиях, составлявших 15% годовых. Мазарини не вникал в его дела, хотя в целом одобрял его меры. Он делал все возможное, чтобы держать некоторую дистанцию между собой и своим непопулярным contrôleur general (главным контролером), но оказывал ему поддержку и, несомненно, продвигал его: в 1647 году Партичелли стал суперинтендантом. В общих словах, Партичелли работал по инструкции Мазарини.

Финансы были главной причиной периодических ссор между короной, Парламентом и другими привилегированными группами. Они вращались вокруг существенных обид, таких как конституциональные права и порядки; затрагивая вопросы о собственности и статусе должностей, и о положении народа. Эти ссоры достигли своей высшей точки во время Фронды. Было заранее ясно, что Эмери станет одной из самых первых жертв этих ссор; и все же нельзя считать, что один он исключительным образом ответственен за их возникновение. Он унаследовал от своих предшественников хронический дефицит, горы долгов, годовой доход, заложенный под ссуды и авансы, а также высшие чиновничьи круги, уже кипящие негодованием. И при этом не он нес ответственность за всепоглощающую войну, побуждавшую его составлять планы только на короткие сроки: главной целью его ненавистных новых налогов было показать кредиторам, что корона все еще держит инициативу в своих руках и может добывать деньги от подданных. Продумывая тактики преодоления сопротивления Парламента, он, прежде всего, представлял интересы регентши и Мазарини. И только тогда, когда в делах наступил окончательный кризис, Мазарини пожертвовал им. В самом конце именно эта изобретательность схем Эмери начала наносить серьезный политический ущерб.

В марте 1644 совет своим постановлением приказал, чтобы все владельцы зданий, построенных в Париже в нарушение постановления шестнадцатого столетия, запрещавшего дальнейшую застройку в пределах крепостных стен столицы, заплатили штраф, установленный согласно площади, занятой зданием. Ловкость toisé (обмерного налога) заключалась в том факте, что этот налог совершенно бесспорно был основан на праве и Парламент едва ли мог отрицать законность такого постановления. Но Эмери попытался быть слишком умным. Чтобы избежать затруднений и проволочек от Парламента, который, как это было очевидно, тут же откроет дебаты о toisé, как только узнает о нем, было решено апеллировать от имени королевского совета к Шатле[7], а не к Парламенту. В июле 1644 года жертвы постановления, состоящие в основном из наиболее бедных граждан, поощряемые некоторыми парламентариями, пришли, с шумом, от своих арендуемых квартир в районах Сен-Антуан и Сен-Жермен, и потребовали от Парламента компенсации[8]. Регентша удовлетворила запрос Парламента, уменьшив общее количество денег, которые планировалось получить по налогу, с восьми до одного миллиона ливров. Но даже это не остановило поток ходатайств против налога и не успокоило членов Enquêtes et Requêtes (Следственной и кассационной палат), которые полагали, что они должны принять в этом деле непременное участие. Парламентские процедуры же были неторопливы. Тем временем перед Эмери поставили задачу найти деньги другими путями.

В августе 1644 Анна известила Талона, что заседание lit de justice, намеченное на сентябрь, обяжет зарегистрировать указ, заставляющий богатых граждан Парижа предоставить деньги правительству через инвестирование в ренты: почти назвав это принудительной ссудой, Талон утверждал, что 'это был экстраординарный и беспрецедентный акт для короля, который был все еще несовершеннолетним для того, чтобы проводить заседание lit de justice и подтверждать указы, используя для этого свою неограниченную власть'. То, что Талон вынужден был высказать утверждение такой сомнительной конституционной законности, указывает на степень беспокойства, которую пробуждала корона своими чрезвычайными мерами и деспотическими методами. Анна отступила и компромисс был достигнут. Предложенное заседание lit de justice было оставлено при условии, что Парламент назначит комиссию, чтобы выбрать граждан, которые должны были предоставить заем. А так как судьи были освобождены от этой ссуды, вся ее тяжесть была распределена на финансовое сообщество gens d'affaires (коммерсантов). Депутация финансистов пошла во дворец, чтобы потребовать справедливого рассмотрения дела. Их представитель предупредил Анну, что 'они не примут дальнейшего участия в финансовых делах'. Если 'господа из Парламента' пошли на это в попытке, 'испортить ее дела', то это было как раз то время, чтобы она применила свою власть. Пример Англии должен сделать ее осторожной! Она была осторожна, и идея впоследствии была отброшена под натиском убедительных аргументов; Эмери был относительно успешен [в плане добывания финансов]: в этом была его сильная сторона.

Эмери смог успокоить своих друзей. Но после того, как он пошел на сокращение и даже отказ в выплатах чиновникам, он мог ожидать в судах к себе только враждебность. В 1645 он сдал в аренду сбор тальи, а затем лишил trésoriers (казначеев) права распределять аренды. При этом и рантье не избежали общего сокращения расходов; отказ в выплатах процентов и урезание ставки встревожили многих буржуа. Судьи ощутили за собой поддержку - они получили возможность стать защитниками народа. Предыдущие уступки министров показывали, что оппозиция могла быть эффективной. Анна упорно отклоняла прошения от Парламента вернуть палатам Enquêtes и Requêtes (следственной и кассационной) право рассматривать апелляции по toisé. В марте 1645 члены этих палат не подчинились ее недвусмысленному запрету, когда выступили с призывами к пленарному заседанию Парламента[9]. Анна ответила на это тем, что отправила в ссылку трех из лидеров протестующих и заключила в тюрьму человека, расцененного ей как их главарь, президента Барийона[10]. То, что он был родственником Буйона и другом Гонди не вызывало к нему любви двора. Он обидел ее в начале регентства, когда попросил не делегировать свою власть единственному министру. Его последующая смерть в тюрьме не могла улучшить отношения между Мазарини и коадъютором, а также лишила министра шансов предложить уступку в форме его освобождения и создала из него мученика по причине оппозиции авторитарной власти.

В сентябре 1645 Анна добилась проведения давно запланированного заседания lit de justice. Размер toisé был снижен, но только в обмен на утверждение пакета, состоявшего из нескольких новых налогов и новых должностей. Дистанция между двором и Парламентом оставалась как значительной, так и постоянной. Парламентарии объявили, что их совесть не разрешает им регистрировать указы, которые они не рассмотрели. Сегье разъяснил такую сторону дела, как raison d'état (государственный интерес), когда возразил, что существует два вида совести: один для частных дел, а другой - для дел государства. Канцлер получал донесения из провинций, из которых ясно видны были те трудности, которым противостояли интенданты. Для министров управление теперь по существу стало военным, с вторжениями, укреплениями и отходами для того, чтобы встречать изменяющиеся обстоятельства. Парламентарии же цеплялись за старую концепцию юридической монархии. Там, где они видели принцип, Сегье видел педантизм. Все эти изменения, вызванные войной, а не только нежеланием приносить финансовые жертвы, вдохновили тоску по миру с удвоенной силой.

В сентябре 1646 был установлен новый налог: тариф на товары, поступающие в Париж землей или рекой. Это была ловкая смесь старых и новых пошлин, одни из которых были основаны на правах, принадлежащих короне, другие проистекали из уже зарегистрированных законов; остальные же были временным акцизным сбором, поддающихся контролю со стороны cour des aides (Высшего податного суда). Для регистрации его в cour des aides (Высшем податном суде) была послана целая делегация: члены этой палаты были не в восторге от этого тарифа, так же, как и парламентарии: они боялись прецедента. Корона была немногим более успешна и в другом циничном использовании манипуляций обществом. Предложение 'настоящего благородства'[11] для членов некоторых провинциальных верховных судов и для trésoriers (казначеев) не произвело впечатление на тех, кто уже имел существенные привилегии, такие как освобождение от налогов, в то время как все это обидело чиновников ниже рангом. Намерение правительства эксплуатировать различия в статусах в результате только вызвало объединение встревоженной оппозиции. Листовки, рассказывавшие в общих чертах о делах Парламента, раскалили интересы общества до опасного уровня.

Правительство извлекало положительный опыт из собственных затруднительных ситуаций с Парламентом. Указ, зарегистрированный в сентябре 1645, потребовал арендной платы за продление арендных договоров с владельцами отчужденных земель, прежде принадлежавших domaine royale (королевскому домену)[12]. Парламент оказался вынужден принять предписание о заключение под стражу неплательщиков, как исключение, в случае одного из Круаси, procureur au Châtelet (прокурора из Шатле). Впрочем, как и другим, ему дали время, чтобы исчезнуть. Оглядываясь назад, на напряженности и обмены ударами в этой длительной борьбе, все еще можно видеть в ней элементы театра, как будто ни одна из сторон еще не встала в непримиримую позицию к другой, но оставляла за собой пути для отступления. Переговоры все еще были возможны. В сентябре 1647 Парламент зарегистрировал указ о введении новых налогов, но с оговоркой, что длительность их не превысит двух лет, если соглашение о мире не будет достигнуто ранее. Таким образом, они охраняли свое право на регистрацию указов и утверждали принцип, что дополнительное налогообложение должно быть просто временной необходимостью военного периода.

Трудно увидеть в следующих действиях Мазарини что-нибудь, кроме грубой ошибки. Он оказался бестолков, когда потребовалось понять общественное настроение. На формальных основаниях он был убежден, что Парламент превысил свою власть. Однако во множестве других случаев Мазарини ясно показывал, что умел отказываться от принципов, чтобы обеспечить реальные цели. Ему, возможно, следовало более тщательно внимать своим противникам. И в первую очередь – Гонди, который занимал хорошую позицию эффективного руководителя духовенства епархии, для того, чтобы измерить мнение Парижа. При всем своем тщеславии и оригинальности Гонди был реалистичен в отношении городской политики и чувствителен к настроениям в народе. Он надеялся реализовать свои знания и навыки на службе у регентши или же встать у истоков восстания – смотря по тому, как складывались обстоятельства. Мазарини подвинул его к последнему на шаг ближе после того, как выпустил постановление совета, аннулирующее зарегистрированное Парламентом, но сохраняющее налог.

Теперь людей побуждали сделать выбор между двумя противоречивыми утверждениями об одном и том же налоге; и, если есть желание над этим поразмышлять, то между двумя интерпретациями верховной власти. Мазарини открывал дверь, тогда как ее было необходимо закрыть. Опасность неизменно заключалась в излишне четком определении прав, которые долгое время рассматривались как антагонистичные, но дополняющие друг друга, в ситуации, в которой перемирие могло лучше всего гарантировать одобрение совместных интересов. Теперь же, вместо того, чтобы извлекать преимущества из эффективных действий, которые могли бы помочь добиться желаемого, он предлагал наихудшую интерпретацию деспотической власти. Усложняя ошибку, он разрешил д’Эмери продолжить реализацию плана по созданию двенадцати новых должностей maître des requêtes (адвокатов) и другой группы в maréchaussée[13] и использовать процедуру lit de justice, чтобы обеспечить регистрацию этого решения наряду с прочими налогами.

Именно в то время, когда будущее maîtres (адвокатов) как интендантов оказалось под вопросом, когда Мазарини имел больше всего возможностей извлечь пользу из их поддержки, он им противодействовал. Своими действиями [по созданию должностей] он вынудил адвокатов, наиболее близко связанных с правительством, искать поддержки в Парламенте. Казалось, он проигнорировал предупреждения Моле и Талона, которые приводили неоднократные доводы против использования процедуры lit de justice и объединения различных указов под нее. А его суперинтендат тем временем угрожал Парламенту отменой полеты, если он не одобрит внесенные финансовые указы.

Жалованья, ренты, пошлины, новые должности – давление было безжалостным. Правительство часто испытывало страх перед мятежами в армиях или восстаниями в провинциях. Судьи же, спеша после жарких дебатов из Palais de Justice (Дворца правосудия) в свои дома, расположенные в Марэ, на улице Сен-Оноре или новом фешенебельном пригороде Сен-Жермен, видели и другое лицо кризиса в стране: толпы голодных людей, многие из которых прибыли из разоренных деревень; нищих, в количествах, бОльших, чем когда либо[14]; безработных торговцев, женщин, не способных прокормить своих детей. Изменяющийся город был на грани взрыва: вот вкратце та ситуация, в которой судьи либо должны были возглавить народ, либо стать одной из целей их гнева.