Джулио Мазарини

ЧАСТЬ II.

СЛУЖБА ФРАНЦИИ

.

«Я присоединился к кардиналу инстинктивно, даже прежде, чем понял из опыта, что он великий человек»

Жюль Мазарен

.

8. Анна, королева-мать и регент

.

А будущее было туманным; текущая ситуация это отражала достаточно ясно. И Ришелье также это осознавал. Это было видно по мрачной процессии барж, несущих мушкетеров и чиновников, с копьеносцами, идущими вдоль берега для охраны баржи Ришелье, богато украшенной алыми и золотыми цветами, во всей его медленной поездке по Роне. В кровати, драпированной фиолетовой тафтой, изнуренная фигура своей правой, уже парализованной рукой, все еще руководила делами королевства. В сентябре, в Лионе он контролировал последние этапы суда над Сен-Маром и де Ту; здесь также он узнал новости о падении Перпиньяна. От Немура (Nemours) до Фонтенбло (Fontainebleau) ему пришлось подчиниться болезненной тряске кареты; там он встретил Луи для проведения тех редких частных переговоров, в которых эти маловероятные партнеры устанавливали те точки соприкосновения, которые в итоге всегда оказывались более важными, чем их различия. В октябре, в Пале-Кардинале[1], он написал меморандум, устанавливая тем самым условия, которые король должен был принять в своих будущих деловых отношениях с министрами: по нему он обязывался не позволять фаворитам вмешиваться в политические вопросы; а также проверять истину в обвинениях против министров и наказывать виновных в клевете. До самого конца Ришелье приходилось играть в политическую игру согласно следующему правилу: король управлял, министр был его подданным. В начале ноября, не получив известие от Луи, он предложил свою отставку. Луи ответил только 20-го числа, но так, как того желал Ришелье. Он остался при исполнении своих служебных обязанностей и с той свободой и властью, какую требовал. Неделю спустя оставшиеся друзья Сен-Мара были удалены от двора.

Когда Мазарини возвратился в середине октября 1642 из своей миссии по Седану, в которой он добился получения замка Бульона для короля, ему дали задачу составить инструкции Д'Аво 'для мирного договора'. Это была та работа, которую Ришелье, если бы был здоров, не поручил бы никому из подчиненных. С 1636 название Корби было известно всем французам: его аббатство было также одним из самых богатых, и в мирное время приносило до 50 000 ливров дохода в год[2]. Таким образом, его подарок Мазарини никак нельзя было отнести к маленьким знакам доверия. Министр, конечно, нуждался в значительном доходе, если он хотел создать свою сеть clientèle. Мазарини стартовал  в этой области самым последним; соответственно, его потребности были значительны. 18 ноября Ришелье писал своей племяннице, герцогине Д'Эгийон, регулярному корреспонденту и обаятельному помощнику самого Мазарини: 'я давал инструкции государственному министру, когда Вы были в театре'. Но, даже если его ссылка на официальный пост, который еще не занимал Мазарини, и была промахом, то его последующие слова могут дать объяснения этому факту: 'я знаю только одного человека, который может мне наследовать, хотя он - иностранец'.

Конечно, таких ссылок совершенно не достаточно, чтобы утверждать, что Ришелье надеялся на то, что король сделает из Мазарини премьер-министра. Гораздо больше значения имеет тот факт, что каждый из них (*и король, и Ришелье) давали ему свои знаки доверия. Ришелье знал (поскольку он знал короля), что шансы Мазарини остаться в команде министров и даже достичь в ней первенства или уйти в отставку зависят сколько от его навыков, столько и от удачи. Поэтому то, что он делал, должно было помочь его ставленнику, которому он доверял, хорошо использовать все возможности. В письме к Принцу Маурицио Савойскому, спустя девять дней после смерти Ришелье, Мазарини недвусмысленно пишет о своем долге: 'Мои большие обязательства перед Его Преосвященством известны с тех пор, как на смертном ложе он, желая продемонстрировать свою привязанность ко мне... из-за преданности и рвения, с которыми я ему служил, представил меня как способного слугу Его Величеству. И в то самое время, когда я полагал, что должен буду уехать затем, чтобы возвратиться в Рим, я получил приказ остаться здесь, и меня представили в совет'.

В свои последние часы Ришелье составлял эпитафии самому себе. Он сказал королю: 'Я покидаю Ваше королевство, утешаясь тем, что оставляю его в самой высокой степени славы и репутации, которую оно когда-либо имело...'; и, обращаясь к кюре церкви Сен-Эсташ (St-Eustache), он попросил Бога осудить его, если у него когда-либо были 'иные намерения кроме пользы государству'. Историки не будут оспаривать первое суждение и не должны выставлять оценки второму. Немного государственных деятелей, которые так долго бы удерживались у власти, искренне держались своих принципов и заходили так далеко в достижении своих целей. Несколько из его последних действий ставили своей целью гарантировать консолидацию уже полученных преимуществ. Он рекомендовал на посты главнокомандующих Тюренна и старшего сына Конде, двадцатидвухлетнего герцога Д'Энгиена[3]. Он советовал сохранить всех министров при исполнении своих служебных обязанностей и особо похвалил Мазарини, но определенно не давал рекомендацию последнему на должность премьер-министра. Наиболее вероятно, что он видел его в качестве французского полномочного представителя, отвечающего за мирные переговоры: это то, что он считал на тот момент главной задачей. И маловероятно, чтобы он предполагал, что король умрет так скоро вслед за ним. Луи же, в течение тех немногих месяцев, что ему еще оставались, не стал назначать премьер-министра. Когда Шавиньи и Сюбле де Нуайе 4 декабря принесли королю в Лувр новости о смерти Ришелье, то каждый из них, надеялся, что именно на нем остановит свой выбор король. Конечно, на это же надеялся и Мазарини, когда Луи фактически попросил, чтобы он остался и посвятил ту же самую заботу делам государства, как и его предшественник.

Тем временем все выглядело так, как будто король намеревался управлять сам. Он знал работу креатур Ришелье и у него был опыт сотрудничества с ними. Однако в феврале Луи заболел, и стало ясно, что его туберкулез зашел слишком далеко, чтобы питать какие-либо надежды. Таким образом, остро встал вопрос о том, что необходимо обеспечить устойчивость государства в период без взрослого короля. На регентство существовало только два кандидата: его брат и Анна.

В разное время Гастон демонстрировал себя личность в военных кампаниях и наличие здравого смысла в совете. Его ошибки были частью истории недавних событий. Он обладал более любезными манерами, чем его старший брат; их можно выразить в словах, которые могли бы очаровать самых закаленных адвокатов в парламенте, и au fond (в сущности) показывают его лояльность семье: он может забыть, что он француз, но только не то, что он - Бурбон. Он должен был проявить бесспорную преданность молодому королю. Мазарини, который помог ему выпутаться из дела Сен-Мара, считал его противоречивым: 'sa trop facile Altesse' (“Его слишком легкомысленное Высочество", прозвище, появляющееся в зашифрованных письмах Ришелье). Завоевание расположения Гастона было одним из нескольких направлений в политике Мазарини, которыми он пытался застраховать себя от неуверенности в собственном будущем. Гастону предназначалось играть ведущую роль, хотя и не как регенту. Эту обязанность, согласно традиции, Луи возложил на Анну, но при этом предусмотрел ограничения. Гастону предназначалось стать генерал-лейтенантом королевства; Конде должен был возглавить королевскую семью. Проводимая государственная политика должна была одобряться решением большинства голосов в совете. В нем Анна, Гастон и Конде должны были разделить свою власть с министрами. Мазарини предназначалось так же место в совете, но без специальных обязанностей и его старшинство в нем объяснялось рангом кардинала (*Мазарини был назначен главой совета, но этот статус никоим образом не являлся статусом первого министра). Все духовные приходы теперь попадали под его ответственность, и регентша должна была просить его согласия при назначении на должности. Формальная регистрация завещания в Парламенте[4] стала последним оскорблением, которое Анна получила от своего мужа.

23 апреля члены совета и придворные собрались вокруг королевского смертного ложа, чтобы наблюдать, как король получает последнее соборование. Следующие несколько дней были напряженными; они принесли неожиданность и даже драму. Перед смертью Луи дофин получил свое официальное крещение в Готической часовне Лувра: он получил свое имя, в соответствии с пожеланием короля, 'Louis le Dieudonné' (Луи Богоданный). Символично, что Мазарини стал крестным отцом. Когда он пришел, вместе с Потье[5], главным королевским раздатчиком милостыни, на доклад к королю, дофин вернулся в свою детскую. Рассказывали, что отец спросил дофина: 'как Вас зовут теперь?' 'Луи XIV' ответил сын. 'Еще нет', резко ответил король. История, по всей вероятности, недостоверна, но передает, посредством проецирования, те неизбежные чувства тревожного ожидания при дворе, поскольку король находился между жизнью и смертью. Он умер 14 мая. Луи (*дофину) тогда было неполных пять лет и он был слишком молод, чтобы оценить в полной мере все величие и риски ситуации, в которую он попал. Этим занялась Анна Австрийская.

Заброшенная жена, гордая мать и регентша Франции, Анна была решительно настроена на защиту прав своего сына. Она опиралась свою роль и знала свои способности. По общему мнению, она была ленива, но начиная со смерти Ришелье, она упорно трудилась, чтобы улучшить свое положение. Она старалась изо всех сил обеспечить поддержку семьи Вандома[6]. Незаконный сын Генриха IV, он мог быть всего лишь Вандомом, но при этом был еще и Бурбоном: его сын Бофор был счастлив изображать из себя ее защитника. Она получила преданность Конде: принц согласился на роспуск совета короля; и нашла сочувствие среди некоторых парламентариев, особенно тех из них, кого притеснял Ришелье и которые теперь почуяли грядущие изменения. Омер Талон был уже извещен о том, что она ждала от Парламента, когда король умрет. После смерти короля Анна созвала lit de justice (*заседание Парламента с участием короля, т.н. заседание с «королевской ложей»).

Это было традиционное название для торжественной сессии Парламента, на которой председательствовал король, сопровождаемый принцами и пэрами. Поддержка его инициатив была тем самым важным фактом, что дает представление об этой самой значительной из юридических корпораций: ее суды были королевскими судами, ее члены считались королевскими чиновниками. Поскольку никакой указ не мог стать законом без регистрации его в Парламенте, этот суд, с юрисдикцией, распространявшейся более чем на одну треть Франции, имел непосредственное влияние на государственную власть. И, хотя в политическом смысле он не был представительным органом, он играл существенную роль опекуна фундаментальных законов, которые определяли все основные права суверена и его подданных. Его престиж был расширен укоренившейся системой покупки должностей и развитием практики их передачи по наследству через полету[7]. Основные представители Парламента, дворянство мантии[8], имели свои титулы, которые передавали по наследству следующим поколениям. Таким образом, Парламент воплощал в себе власть, которую даже самый сильный король был обязан уважать. И, хотя корона обладала с 1439 года правом наложить талью без его согласия, это не было показателем его бессилия в финансовых делах. Корпорации и чиновники могли выступать по специфическим вопросам: и тогда это периодически создавало затруднения в королевских делах.

Заседание Парламента с участием короля использовалось Луи XIII для того, чтобы преодолевать сопротивление финансовым указам. В 1635 году сессия, на которой обсуждалась регистрация указа, создававшего новые должности (из них двадцать четыре – а самом Парламенте), привела к протестам против первого президента, аресту и ссылке правонарушителей, которые были зачинщиками бойкота, объявленного одной из палат и завершилась примирением с правительством, которое вынуждено было отменить введение некоторых должностей. Инцидент прекрасно показывает как разновидности проблем, которые приводили к подобным спорам, так и саму природу монархии, становившейся далеко не абсолютной, когда дело касалось утверждения указов, которые магистры считали слишком деспотичными или вредящими своим законным интересам. В феврале 1642 года заседание lit de justice ограничило сферу деятельности Парламента только судебными делами. Тогда, в вводной нотации, было уделено значительное внимание беспорядкам Религиозных войн, реституции королевской власти при Генрихе IV, когда Франция стала 'прекрасной моделью совершенной монархи', ошибкам регентства Марии Медичи, и возвышению короны в лице Луи XIII. Она олицетворяла собой взгляд Ришелье, согласно которому только тогда, когда королевская власть будет полностью признана, 'Франция вновь обретет свою истинную силу'. Но даже тогда Парламенту оставили право на его протест в финансовых делах, 'если они находят какую-нибудь трудность в их подтверждении'. Этот пункт, как скоро оказалось, имел первостепенную важность.

Регентство явилось той ситуацией, в которой Парламент получил возможность проверить свои полномочия, а так же попытаться объявить новые принципы и создать новые прецеденты. В то время как Луи XIII запугивал свой Парламент, английский бросал вызов Карлу I. Эти два учреждения были совершенно разными по своему составу, функциям и традиции: впрочем, это никак не мешало молодым парижским адвокатам с завистью смотреть через Ла-Манш. Со стороны Анны было благоразумно, после прецедента с Марией (*Медичи) в 1610, искать хорошие отношения в начале регентства. Она предложила солидную цену за поддержку Парламента. 18 мая судьям противостоял внушительный показ солидарного двора: маленького короля на троне в зале правосудия окружали принцы Конде, Орлеан, Вандомы и другие гранды. Все отметили, что епископ Потье стоял слева от короля: это было знаком особого расположения к нему? Канцлер Сегье произнес речь от имени короны с доверительным смирением. Парламент единодушно проголосовал за то, чтобы исправить завещание Луи. Анне дали полномочия выбирать министров и вести политику согласно собственной власти. Была определенная ирония в спектакле судей, которые в прошлом препятствовали, а теперь предоставляли испанской королеве - матери абсолютную власть, которую она искала. Здесь так же можно заметить тот тактический замысел, который в итоге должен был привести к Фронде.

Это ход действий не был неизбежен. Королеву приглашали к сотрудничеству, и Анна обязалась обращаться за советом, когда дело касалось 'благосостояния государства'. Президент Барийон[9] предложил уполномочить Парламент, 'находить способы помогать в государственных делах и препятствовать поведению, наблюдаемому в прошлом'. От этого положения был короткий шаг к требованию аннулирования недавних мер, принятых по Парламенту. Интенданты всегда были на передовой: посредники правительства, замещающие власть местных государственных служащих, их роль возросла особенно после того, как их полномочия финансовых делах были расширены. Их продолжающееся существование было тем спорным вопросом, который мог нарушить видимое равновесие. Центральной, как всегда, была проблема финансов. С 1635 стоимость войны далеко превысила суммы, поступающие в казну от сбора налогов. До тех пор, пока война продолжалась, не могло быть и речи об окончании деспотичных требований, которые так осложняли отношения между короной и Парламентом.

Поэтому с самого начала существовала некоторая неопределенность относительно власти Анны и сомнения в способности королевы ее удержать и использовать. Даже если бы война прекратилась, а с ней бы снизились и финансовые требования, то она все равно бы нуждалась в Парламенте гораздо больше, чем взрослый король. Однако, в их сосуществовании не было ничего невозможного, хотя оно и призывало к компромиссу и ловкости с обеих сторон. И, если уж Анна в итоге получила всю ту власть, которую хотела, то она должна была быть готова принимать спорные решения. Делегирование власти должно неизбежно было стать таким решением. Анна преимущественно обучалась командовать слугами, а не управлять политикой государства. Выбрать одного из главных соперников на пост первого министра означало бы неминуемо обидеть всех других. Но она не стала медлить. На самой последней сессии Парламента этим же вечером она объявила, что Мазарини остается в совете в качестве министра и будет являться его главой всякий раз, когда принцы Орлеанский или Конде будут отсутствовать. Чтобы успокоить возможное раздражение, она сказала, что этим ей хотелось бы гарантировать непрерывность важных дипломатических дел. Но суть сообщения была проста: Мазарини стал первым министром.

Это решение было принято Анной не только потому, что она хотела задеть этим "Важных" (Importants)[10], которые расценили его как случай, когда сердце правит разумом. У королевы были месяцы, чтобы обдумать свое решение, и свои веские причины, даже не принимая во внимание хорошее мнение ее мужа относительно Мазарини, доверять его дипломатическим способностям. В выборе любым сувереном первого министра всегда присутствовал элемент личного предпочтения. На данном этапе политического развития, когда правительство находилось на полпути между личными и бюрократическими формами правления, для суверена достаточно важно было, чтобы первый министр был в первую очередь человеком, с которым удобно работать. Эти отношения не являлись официальными или договорными, в некотором роде это представляло собой в большей степени доверие, рожденное таким типом дружбы, при котором один является лидером, а второй - подчиненным. Характерной особенностью товарищества, которое в итоге сформировалось между Анной и Мазарини, и которое до них так же существовало в отношениях между Филиппом IV и Оливаресом, Яковом I и Бэкингемом, Луи XIII и Ришелье, была та степень взаимного доверия, с которой они полагались друг на друга: регентша, имеющая ограниченную власть и кардинал-иностранец, которого окружали враги и конкуренты. Однако, оба унаследовали важные преимущества: она - глубокое уважение французов к монархии и священной личности короля, он - созидательный подход Ришелье к государственной власти, вместе со всем тем инструментарием, которые тот подготовил для своего преемника.

Направление действий Мазарини оказались менее прямыми, чем последовавшие события могли бы предположить. Приблизительно один год назад казалось гораздо вероятнее, что он станет римским папой, чем первым министром. В этом опасном мире, где уже скоро созреет заговор Важных (Cabale des Importants), ужасный прецедент Кончини напоминал ему, что только один патронаж Анны удерживает его от несчастья. И все же его предпочтения достаточно понятны. Во время последней болезни короля он тайно общался с Анной. Через Потье он сообщил ей о своей преданности и готовности служить (*на деле же момент с использованием Потье не очень понятен: епископ был кардиналу конкурентом, к тому же первый недолюбливал последнего, так что обращение к епископу означало, что кардинал вверял себя в руки конкурента, что само по себе уже сомнительно. Вполне возможно также эту ситуацию рассмотреть с позиции амбивалентности, присущей Мазарини, который мог таким образом желать уверить конкурента в том, нуждается в его помощи, и таким образом скрыть истинное направление своих действий. В дальнейшем станет очевидно, что кардинал технику «шума» и создания ложных направлений использовал постоянно даже в отношениях с людьми, которым доверял, не говоря уже о врагах). Анна была благодарна. 'Я убеждена', писала она, 'что кардинал Мазарини - мой слуга. Это утешает, что есть кто-то, кто мог бы информировать о любых намерениях короля, которые он может предпринять в отношении меня до своей смерти. Для этого я желаю использовать человека, который ни в коем случае не зависит от Месье или принца Конде'. Кроме этого она добавила, 'но и не того, кто был рьяным агентом Ришелье в делах, преследовавших своей целью изолировать меня от короля и помешать мне быть королевой в чем либо еще, кроме названия' и таким образом, обозначила, отдельно упоминая про Сегье и Шавиньи, дополнительные причины для прихода к власти Мазарини.

Анна искусно ответила на первые проблемы, возникшие в начале правления своего сына. Сначала она убаюкала подозрения разговорами об отставке Мазарини; потом она отвлекла совет тем, что казалось, собиралась возвысить герцога де Бофора, праздного сына Вандома  Она польстила Парламенту, предоставив ему те привилегии, которые, как она знала, они потребуют. И, получив нужную поддержку, она действовала быстро и решительно (*впрочем, вопрос о том, насколько идея этой комбинации принадлежала исключительно самой королеве, остается открытым, тем более, что методы, используемые самим Мазарини, чрезвычайно затрудняют определение истины. Но, поскольку Анна вполне уверенно провела эту комбинацию в жизнь, будем считать, что она же и являлась ее основным автором). Эти первые действия очень сильно ее характеризуют. Она не была, как две предыдущие королевы-матери, Медичи, но она происходила из Габсбургов и осознавала за собой длительную традицию великой школы международного управления на высшем уровне. Теперь же, испробовав власть, она проявила некоторые деспотичные черты, которые, как и можно было ожидать, развились в этой гордой женщине, которой долго отказывали в любом шансе управлять чем угодно, кроме ее непосредственного окружения, в основном женского, набожного, и склонного симпатизировать ее заблуждениям.

Все королевские браки - до некоторой степени союзы удобства. И, как это можно ожидать, в этих союзах не всегда бывают возможны отношения, которые делали бы своих участников партнерами по любви. Как правило, суверен для удовлетворения своих чувств считал возможным содержать любовниц. Предыдущие жены французских королей принимали такую ситуацию. Анна Австрийская вышла замуж в 1615 году в возрасте 13 лет, за невоспитанного подростка, который не скрывал своей любви к солдатам и лошадям. Теперь ей было сорок, и первого своего ребенка она родила только в возрасте тридцати пяти лет, после несколько выкидышей, случившихся ранее. Рождение дофина, а затем его брата два года спустя мало что сделало для восстановления отношений в семье. Анне были неприятны неловкие манеры короля, его угрюмое настроение, скрытая жестокость, навязчивая ревнивость и эмоциональная неверность. Он был заикой, и ему было тяжело общаться с людьми, окружавшими его. Хронически больной, слишком неуверенный, чтобы управлять самостоятельно, слишком добросовестный, чтобы уметь расслабляться в приятных развлечениях, он, кажется, искал и нуждался в постоянной привязанности. В течение нескольких лет он имел привязанность к мадемуазель Д’Отфор[11], хотя она не отвечала ему взаимностью. В 1635 году он неистово влюбился в одну из фрейлин Анны, мадемуазель де Лафайет[12], которую в своей тщательно закодированной корреспонденции к Ришелье он называл 'la fille' (девушка). Вполне возможно, что именно ей, а не Анне он отдал свое распятие перед смертью. Однако она избегала его страсти и ушла в монахини: он посещал ее в женском монастыре, чтобы подолгу разговаривать с ней через решетку. Мадам де Мотвиль[13] в своих мемуарах отметила про его невинную любовь к Лафайет: «это должно было принести счастье в его жизнь, но этот принц никоим образом не был предназначен для счастья». «У него не было от любви ничего, кроме ревности» - более жестоко прокомментировал Талеман де Рео[14].

К концу своей жизни Луи выражал искренне раскаяние в способах, которыми он относился к королеве. И все же при этом он проявил к матери своих детей не больше нежности, чем к бездетной жене двадцати лет. Оскорбленная гордость привела ее к соучастию в заговорах против Ришелье, которого она считала ответственным за антииспанскую направленность королевской политики. Она была отзывчива к женской сердечности и дружелюбию, особенно из своего окружения она была близка с Мари де Шеврез (Marie de Chevreuse), которая была непочтительна, остра и бесстыдна, что сильно отличалось от ее собственной, более уравновешенной и глубоко религиозной натуры. Между 1635 и 1637 годом, после вскрытия факта ее тайной переписки со своим братом Филиппом IV (*т.н. дело Валь-де Граса), Анна находилась под внимательным контролем агентов Сегье. И только после примирения с королем в 1637 году, сопровождавшимся подписанием формальных обязательств, и в еще большей степени после рождения дофина в 1638 и его брата в 1640 она получила некоторое удовлетворение в своей семейной жизни. Из этого жизненного опыта Анны можно было бы предположить вполне определенные желания среднего возраста: обладая властью, иметь по ней партнера, который бы мог заменить королю отца. Она была королевой, но она не собиралась аннулировать свои права как женщины и как матери.

Мазарини понравился Анне еще со времени их первых встреч в кругу «благочестивых» двух королев и Марийяка. Он был представлен как папский миротворец; его приятные манеры и прекрасный кастильский оставили о нем благоприятное впечатление у королевы. Он в больших количествах одаривал ее 'пустяками': драгоценностями, духами и тому подобным. Возможно, что история о том, как выиграв 5000 экю за игровым столом он сразу передвинул их в сторону королевы, и недостоверна,  но она раскрывает все то, что говорилось тогда о нем (*вероятно, автор хотел сказать, что с салонах в то время живо обсуждалось восторженное отношение итальянца к королеве). Обладая прекрасной фигурой и цветущим здоровьем, Анна никогда не испытывала недостатка в поклонниках. Молодая королева на портретах Рубенса великолепна: она словно сотворена для его щедрой кисти. Будучи зрелой женщиной, она была все еще привлекательна. Но она была королевой настолько же, насколько она была женщиной, которой Мазарини впервые восхитился. Первые годы регентства, проведенные в совете, он нуждался в стремлении Анны видеть дела в простом свете и ее отрывистой манере разговаривать, которая помогала сокращать дебаты. Он писал: «она родилась, чтобы управлять», также он говорил, что «ее страсть посвящена королю» и что это помогло ей поместить интересы Франции перед искушением потребовать мира. В свою очередь он был тактичен, позволяя ей полагать, что она полностью контролирует ситуацию.

В некоторых общественных событиях парижане могли наблюдать развитие их партнерства. 27 ноября поминальная служба в Нотр-Даме отметила 40 дней траура по покойному королю (*??? по идее, 40 дней траура должны были закончиться 23 июня; предполагаю, что это описка автора и он имел ввиду дату 27 июня). Мазарини был одним из двух распорядителей, который предложил Анне святую воду в двери собора и привел ее к скамейке. 18 августа он был замечен в ее свите на благодарственной службе в соборе по поводу захвата Тионвиля. 25 августа он участвовал в знаменательной церемонии: вечерней службе в недавно основанной Луи XIII церкви иезуитов Сен-Луи (St Louis). А между этим Мазарини упорно трудился, чтобы убедить королеву в том, что он надежный советник. Будучи прекрасным слугой, он создавал ощущение, что он необходим. Он понимал, что королева будет действовать уверенно, если поймет процессы, происходящие в государственных делах и узнает о вовлеченных в них людях. Каждый вечер, в течение двух часов в личном кабинете королевы, он информировал ее о делах во внешней политике. Эти совещания обеспечили ему возможность расширить свое влияние на королеву: он наставлял ее в управлении государством.

Его записные книжки того периода показывают, как тщательно он готовился к этой своей роли[15]. Страницы мелкоисписанного текста на итальянском, иногда испанском и французском языках посвящены профессиональным, дипломатическим и политическим вопросам, никогда не чуждым его ума, даже во время путешествий (если это может являться оправданием для небрежности карандашных записей). Они не показывают в нем ограниченного или тщеславного человека; возможно, скорее, знающую тень великого кардинала; конечно, осведомленную об ужасающих обязанностях. Мазарини писал много, изучая дипломатическую почту зачастую далеко за полночь. Он обладал всесторонним, но вместе с тем проницательным умом. Его преданность шла дальше традиционного общения клиента с патроном: оставив свой дом и семью, он все свои первостепенные интересы положил на службу королеве. Периодические предположения, что ему придется возвратиться в Рим, если она будет им недовольна, возможно, отражали его собственные опасения. Едва прикрытые подозрения вокруг него, знание того, что во второй половине лета против него уже сформировался заговор, проверило, насколько у него сильны нервы. Но внимательность, самоуничижительная манера и явная эффективность этого человека работали так мощно, что все это вместе взятое убедило королеву, что он должен остаться. Именно эти месяцы и связали их тесными отношениями, которые со временем смогут выдержать и самую серьезную из чрезвычайных ситуаций. Развитие с королевой отношений взаимного доверия и привязанности оказались не последним достижением среди успехов Мазарини. В самом начале у него было слишком мало времени и ресурсов, чтобы создать сколько-нибудь значительную сеть clientèle. Теперь у него эта возможность появилась и он начал обзаводиться некоторыми полезными друзьями. Но его слишком стремительное продвижение означало, что с самого начала они будут превзойдены численностью его врагами, жертвами министерских перестановок, случившихся до и после смерти Луи XIII.

Сюбле де Нуайе[16], военный министр с 1636 года, верный, преданный, строгий, он был основой хорошего правительства: Сюбле был универсалом в череде великих менеджеров-министров времен Луи XIII. 18 000 оставшихся писем, написанных им, свидетельствуют о его упорной борьбе с плохим управлением в армии, которая все еще была полуфеодальной как по своей структуре, так по отношениям. Испытывая недостаток в обученных кадрах как в штабе, так и в действующей армии, он был внимателен к мельчайшим деталям, так же как к проблемам потерь, связанных с ложными смотрами, мятежами и дезертирством. Если он и не обладал репутацией своего великолепного преемника Мишеля Ле Телье, то это частично происходило из-за хронической нехватки средств, которая вынуждала его обращаться к применению более краткосрочных мер. Однако к 1643 году армии уже действовали более эффективно, чем раньше. Есть некоторая жестокая ирония  в том, что Сюбле де Нуайе был отправлен в отставку за несколько недель до победы при Рокруа: награды, которую он заслужил. Его отставка произошла из-за интриги, которой самой по себе достаточно, чтобы избавиться от идеи, что Мазарини был неизбежным кандидатом на высочайшую должность. Мазарини и Шавиньи[17] объединились, чтобы противодействовать Сюбле. Они дали понять королю, что он по вопросу регентства действует заодно с Анной. Союзники сыграли на нежелании Луи признать, что он смертельно болен и на его холодном отношении к королеве. 10 апреля Сюбле был освобожден от занимаемой должности и заменен человеком Мазарини, надежным Ле Телье[18].

Шавиньи оставался самым сильным соперником на мантию своего патрона. Как créature Ришелье, он был способным и энергичным. Мазарини, кажется, был благодарен ему за оказанную поддержку и доверие; но их дружба по существу была всего лишь политической и была не способна пережить соперничество. Они могли сотрудничать, когда это диктовали их общие интересы, но дело Нуайе заставило Шавиньи опасаться намерений Мазарини. (*возможно, Шавиньи еще раньше начал опасаться Мазарини. По крайней мере, считалось, что Шавиньи за спиной Ришелье противодействовал получению для него шляпы кардинала, тайно инструктируя на это посла в Риме. Вполне возможно, что Мазарини был в курсе этих интриг.) После смерти короля только один из них должен был пройти наверх: положение подчиненного было недопустимо для обоих. Преимущество Мазарини было в расположении к нему королевы - матери. Сначала обеспечив увольнение королем Нуайе, который выступил в защиту Анны слишком рано, он вытеснил Шавиньи, поскольку Анна была убеждена, что тот попытается ограничить ее власть. А поскольку Мазарини председательствовал на совете и совещался с королевой ежедневно, Шавиньи очень быстро понял, какое будущее его ожидает. Мазарини показал еще раз свои способности, как игрока, взвешивать риски и отменное чутье в выборе правильного момента, когда уже можно открыть свои карты. Сравнение с игрой в карты или с дипломатической игрой, конечно не обязательны, однако они обеспечивают более глубокое понимание поведения этого человека. Быстрые блестящие успехи Мазарини подготовили его к достаточно поверхностному толкованию сложных ситуаций. Ему многому еще надо было учиться.

Это было хорошо, что непосредственные вопросы власти в пределах совета были улажены в самые первые недели регентства, еще до того, как стало ясно, что стремление к заговорам совсем не умерло. Прецеденты, напоминавшие о временах более ранних регентств, были малоприятными[19]. Совет, в состав которого входили Конде и Гастон, а так же министры, отношение которых к Мазарини колебалось от осторожного сотрудничества (Сегье) до открытой враждебности (Шавиньи), предлагал плохую перспективу создания устойчивого правительства. После энергичного возвышения королевской власти в период Ришелье Францию ожидал откат назад. Этот период был «временем сотрясений». За Ла-Маншем уже бушевала гражданская война, хотя правительство Карла I в сравнении с таковым у Луи XIII было более мягким и осторожным. Однако решающим моментом в несостоявшейся ранней французской революции было то, что гугеноты были разоружены после подписания мира в Але в 1629 году. Теперь их лидеры предпочитали стремиться поддержать наличие устойчивого правительства. Тем не менее, ситуация имела одно серьезное осложнение: шла внешняя война.

Война традиционно самом начале имела объединяющий или, по крайней мере, отвлекающий эффект, так как лица, главным образом вовлеченные в нее, были наиболее вероятными кандидатами на непослушание в более мирное время. Например, можно найти довольно близкую связь между концом войны Габсбургов с Валуа в 1559 году и вспышкой год спустя после нее первой из череды внутренних религиозных войн. (*война на два фронта требовала человеческих ресурсов и давала возможность выхода агрессивному поведению дворянству шпаги, которое больше всех было недовольно урезанием своих привилегий. Похожим образом в свое время поступил сёгун Токугава, в период объединения Японии развязавший печальную Корейскую войну, поглотившую многих самураев, исключив их сепаратизм из процесса сопротивления объединению внутри страны). В семнадцатом столетии эта модель была переработана. Численность армий стала намного больше. После 1635 Франция в целом располагала приблизительно 80 000 человек, находившихся под оружием[20]. Ришелье также строил большой флот[21]. Экономические и социальные последствия этих мер были довольно серьезны. Сочетание произвольных, нестандартных и временами даже мошеннических способов поднять доход казны, сопровождавшаяся безжалостными мерами по их проведению в жизнь, оскорбляло интересы сильных феодалов. Мятежная знать уже показала свою склонность привлекать на свою сторону Испанию. Ришелье устранил некоторых из них, наиболее печально известен из которых был герцог Монморанси (Montmorency). Предлагая высокие военные должности, он нейтрализовал других, хотя это никоим образом не являлось гарантией их сколько-нибудь длительной лояльности. Теперь же большинство из них приветствовало перспективу длинного регентства, поскольку они надеялись, что это будет время компенсации за нанесенные им раны, наказания выскочек и возвращения к более счастливым временам. Неисторичный в своих притязаниях, беспринципный в своих замыслах, беспорядочный в действиях, заговор Важных (Cabale des Importants) стал для Мазарини первой серьезной проблемой. Он так же подводит нас к центру существовавших тогда проблем управления Францией.

Важные были названы так из-за высокомерных манер, которыми они вели свои интриги. В их рядах оказались и бывшие враги Ришелье, которые когда-то считали часы до его смерти. Шатонеф занимал должность хранителя печатей с 1630 по 1633 год. Из-за подозрений в связях с мадам де Шеврез и происпанскими заговорами он был отправлен в отставку, ненадолго заключен в тюрьму, а позднее подчеркнуто исключен Луи XIII из своего предсмертного прощения. В случае с другим заговорщиком, епископом Потье, который надеялся стать кардиналом, легко увидеть, какие амбиции стояли за альтруистичными задачами снизить расходы на войну и улучшить условия жизни французов, равно как жаждой мести, которая сосредоточилась, естественно, на Мазарини, как на преемнике места, а заодно и политики, и к тому же иностранце. Герцог де Меркёр[22] представлял интересы своего отца, Вандома, обиженного на Ришелье за то, что в свое время тот лишил его Адмиралтейства, которое отменил и должности губернатора Бретани, которую занял сам. У Бофора (Beaufort), его брата, были более личные причины для враждебности: воображая себя, по мнению Мазарини, «Марсом и Адонисом», он метил в фавориты Анны и был разочарован, когда это оказалось не так; теперь же он был вовлечен в дела мадам де Шеврез. Неисправимая заговорщица, начиная с ее первого драматического появления в заговоре Шале в 1626[23] году, беззаботно позволявшая увлеченным ею мужчинам рисковать своими жизнями ради нее, она смогла избежать сурового наказания только благодаря своей близости с королевой и привилегии отношения к женскому полу; хотя все равно попала в опалу и во времена Ришелье вынуждена была довольно долго жить в изгнании. Теперь очередным ее поклонником был Александр де Кампьон[24], а союзником – герцогиня де Монбазон[25]; она была обижена за свое удаление от двора королевы, в котором она обвиняла Мазарини и вынашивала планы его убийства и замены на Шатонефа, который смог бы начать с Испанией скорейшие переговоры о мире.

Другой целью «Важных» было оказать поддержку Карлу I, представленному во Франции его женой Генриеттой-Марией, тетей Луи XIV: она в то время все еще верила, что Карл может одержать вверх над парламентом. Однако в этой своей цели они заблуждались: Уолтер Монтегю, главный агент Генриетты-Марии во Франции, поддерживал Мазарини и убеждал в этом же Анну. Мазарини использовал свои контакты с Монтегю, чтобы отследить заговор, который мог стать для него смертельным: наемные убийцы Бофора были готовы устроить ему засаду. Иронией судьбы кардинал спасением своей жизни оказался обязан Гастону, который согласился сопровождать кардинала в его карете, когда была уже устроена засада. Заговорщикам пришлось отказаться от плана открыть огонь[26]. В итоге заговор был раскрыт и его участники были вынуждены искать себе убежище за пределами Парижа. В сентябре 1643 года Бофор был арестован и посажен в Бастилию, где провел следующие пять лет.

19 мая, в день погребения Луи XIII в Сен-Дени, сын принца Конде, герцог Энгиенский, которому на тот момент было всего 22 года, напал на испанскую армию, стоявшую во Фландрии под командованием дона Франциско де Мелло и одержал победу в тяжелом и жестоком сражении: испанцы потеряли 8 000 человек убитыми и 6 000 было захвачено в плен; так же было захвачено более 200 флагов и 60 штандартов. Это был, пользуясь словами Мазарини, «исключительный символ победы за много лет». Это были плоды планирования Нуайе, всей политики Ришелье и одного из его самых последних назначений: замечательное поощрение очень молодого человека (*речь идет о том, что назначение герцога Энгиенского главнокомандующим армией было одним из последних и удачных назначений Ришелье). Сначала Рокруа, затем поражение «Важных» - Мазарини мог считать, что фортуна покровительствует ему, а так и было на самом деле. Летом этого же года произошло еще одно крестьянское восстание в Руже (Rouergue), подстрекаемое несколькими дворянами, но оно не имело такой интенсивности, как восстание кроканов в 1636 году и было быстро подавлено: некоторые были повешены, остальные захваченные мятежники отправлены на галеры[27]. Однако оно служило предупреждением правительству, что есть пределы тому, что французы готовы заплатить за продолжение непопулярной войны.

Осуществлять контроль над советом было одним делом, а проявлять реальную власть - другим. Кажущаяся скромность Мазарини и его роль внимательного слушателя производили более благоприятное впечатление в сравнении с жестким стилем Ришелье. Но были и неудобные моменты: в совете, где он был поначалу мало знаком с порядками, и при дворе, где он не мог не видеть презрение к себе, а порой и получал оскорбления. Хвастовство Вандома, что он 'подергает его за усы', было без сомнения хорошо принято многими при дворе. С самого начала Мазарини убедился в необходимости иметь собственную охрану. Также он довольно быстро начал предпринимать шаги, необходимые для того, чтобы построить отношения при дворе с теми, кто не был явно против него. Его методы, предпринимаемые в этих целях, ясно видны в эпизоде с герцогом де Лианкуром (duc de Liancourt), первым камергером королевских покоев, получившего титул герцога-пэра в 1644 году. Этот титул обеспечил Лианкуру столь желанную для него honneurs du Louvre (привилегию Лувра - права на въезд во внутренний двор дворца в карете). Лианкур оказался устойчиво преданным Мазарини. Тем временем в Парламенте, в cour des aides (вспомогательных палатах)[28] бушевали дебаты, а в памфлетах обсуждались вопросы о точной природе власти королевы, в особенности имела ли она право, как это утверждал Сегье, проводить заседания lit de justice для того, чтобы проталкивать меры, против которых мог возражать Парламент, или же она была, как утверждало большинство адвокатов, просто временно исполняющей обязанности за короля и поэтому не имела права вводить новшества. На практике же борьба разворачивалась около новых налогов и налоговых указов, которые Парламент не был расположен регистрировать. И это было тесно связано с внешней политикой, и прежде всего с мнением Мазарини в этой сфере, поскольку многие считали, что победа при Рокруа подогревала его желание продолжать войну, и как следствие, откладывать серьезные переговоры о мире. То, что Франция могла бы из тактики, предлагаемой Мазарини, извлечь неплохую выгоду, заслонялось утверждением, что он руководствуется в этом исключительно личными корыстными интересами и что до тех пор, пока война продолжается, это так и будет. Такие популистские представления, возможно, были мало справедливы в отношении к уже предпринятым усилиям по прекращению войны. Тем не менее, Мазарини пробудил к себе недоверие: во-первых, относительно своего положения, во вторых, в вопросе использования им власти.