Джулио Мазарини

ЧАСТЬ II.

СЛУЖБА ФРАНЦИИ

.

«Я присоединился к кардиналу инстинктивно, даже прежде, чем понял из опыта, что он великий человек»

Жюль Мазарен

.

11. Первый министр

.

С тех пор, как вопросы денег становились все более первостепенными, а рамки, в которые упирался министр финансов – все более очевидными, ход событий все в большей степени приближался к конфронтации 1648 года. Мазарини, по-видимому, был склонен оставлять свои руки свободными, чтобы иметь возможность предлагать и продолжать свою политику. В еще большей степени, чем у Ришелье, его интерес к фискальным мерам был ограничен простыми анализом: суммы, которые могли быть изысканы и волнения, которые будут этим вызваны. В том, что касалось детальных расчетов, он вежливо подчинялся экспертам.

Однако налоговая политика не может существовать сама по себе. Решения должны были обязательно приниматься советом, который принимал во внимание донесения, поступавшие от интендантов. События на фронте и в провинциях влияли на итоговый результат. Поэтому взгляды канцлера и военного министра имели значительный вес. Но Пьер Сегье и Мишель Ле Телье были оба очень заняты своими собственными ведомствами в правительстве. Имея поддержку регентши, Мазарини, возможно, чувствовал меньше потребности утверждать свою власть. Дипломатическая практика сделала из него хорошего слушателя; что требовалось для того, чтобы быть компетентным за пределами его собственного опыта и не допускать ошибок. Бесспорно, методы Мазарини в отношении своих министров были менее авторитарны, чем у Ришелье. Несомненно, их искренние ответные чувства несли на себе оттенок собственных интересов. Они разделяли ценности и интересы до той степени, которая гарантировал уровень согласия между ними. Но это также порождало и самодовольство. В позолоте и чрезмерности их hôtels (дворцов), обслуживаемых преданными клиентами и слугами, защищенные бюрократическими порядками и традициями общества, которое ценило хороший вкус, министры пребывали в том состоянии, в котором было легко недооценить угрозу восстания. В этих размышлениях тогдашние современники непременно бы усмотрели ссылку на Пьера Сегье[1], dévôt, гуманиста, библиофила, тридцатисемилетнего канцлера Франции…

Карьера Сегье завершила собой эволюционный процесс, характерный для Франции, при котором известнейшие адвокаты со временем стали главными функционерами государства: его дедушка был président à mortier (главой членов счетной палаты), его отец, Жан Сегье, будучи одним из доверенных лиц  Генриха IV, был пожалован должностью lieutenant civil (гражданского судьи) Парижа. Пьер был одним сторонников новой школы абсолютизма, которая в большей степени придерживалась идеологии Кардена Ле Брета (Cardin le Bret), чем Бодена[2]. Ришелье видел в нем человека, который, так же как и он сам, уверенно шагал через те же самые труднопреодолимые разногласия, которые продолжали возникать между традиционными правилами и правами и интересами государства. Одно из самых ранних поручений Сегье относится к 1621 году, когда он был назначен интендантом армии в Лимузене. Это служит напоминанием, что не Ришелье принадлежит исключительное право быть создателем института интендантов, хотя он действительно сильно расширил их полномочия. В процессе централизации существовала гораздо большая непрерывность, чем принято считать. На самом деле не существовало серьезного перерыва, когда Мазарини осваивал политическое наследство Ришелье. Сегье ярко иллюстрирует собой эту непрерывность, основанную как на прекрасно осознаваемых принципах, так и на настоятельных потребностях.

Он уже являлся хранителем печати в течение двух лет, когда Алигр[3] умер в 1635, и которого он заменил как канцлера. Во время Фронды Сегье на короткий период утратил должность хранителя печати (*она была передана Шатонефу), после восстановления в должности он сохранил ее до своей смерти в 1672 году. В принципе, мнение первого министра в любом политическом споре было весомее мнения канцлера, но положение последнего представляло собой более чем просто высокий пост; и это высокое положение было несравнимо. Когда король умер, только один канцлер, как олицетворение его власти, не входил в траур. В некоторых церемониальных случаях он являлся представителем интересов короля; на заседании Парламента lit de justice он сидел непосредственно под королевским троном. Иногда картина может передать больше чем тот очевидный сюжет, который на ней изображен: превосходный портрет Сегье работы Ле Брюна, едущего верхом в насыщенном блеске своей официальной одежды, под балдахинами, удерживаемыми слугами, говорит о характере французского правительства, отношениях формальности и первенства гораздо больше, чем может передать любой список его функций. А они были достаточно внушительны: обычно он осуществлял контроль над двумя меньшими советами[4]. Исполняя функцию постановки печати на королевские указы, он обладал исключительным правом их проверки на все, что можно было считать наносящим ущерб интересам короны. Бельевр (Bellièvre) использовал это в 1602, чтобы выразить свою оппозицию истеблишменту droit annuel (годового права). В 1656 Сегье отказался поставить печать на указ о продаже королевских лесов в Иль-де-Франс. Это был старый закон - отчуждение от королевского домена противоречило законодательству. Но этот же принцип служил оправданием при территориальной экспансии и для аннексий на границах.

Канцлер также обладал законодательной властью. Марийяк, предшественник Сегье, был известен своими заботами о составлении правил и норм (*имеется в виду Кодекс Мишо). Сегье был менее творческой личностью, он был более заинтересован в устойчивом поддержании порядка, что не удивительно у человека, одновременно воспитанного римским правом и пронизанного представлениями о юристе как о королевском чиновнике. Более того, стремление к авторитаризму было усилено его ранним опытом. Он подыскивал нужных кандидатов для Ришелье в новые суды и комиссии, а так же снабжал его юридическими аргументами для обвинения по делам, в которых интересы государства имели приоритет над правами отдельных граждан. Он допрашивал королеву о ее испанских связях в 1637 году[5], а так же, в разное время, Гастона и Сен-Мара. Он был председателем комитета, расследовавшего дело о восстании босоногих. За пределами своего круга он, даже тем, кто его не мог терпеть, казался воплощением нового порядка: демонстрация абсолютизма в одежде закона.

В период регентства роль Сегье была различной. Он вынужден был передать президентство в меньших советах. Гастон и Конде (сначала отец, затем сын), как принцы крови, были председателями, но являлись на заседания совета нечасто. Следствием этого стало ускорение процесса, при котором главные решения принимались группой министров, заседавших в conseil d'en haut (Верховном совете). И вот там его знание законов, а также, через донесения интендантов, ситуации в стране, его выдержка и инстинкт выживания оказались для Мазарини неоценимы. Сегье, в свою очередь, был благодарен Мазарини за то, что он сумел доказать его необходимость для Анны, которая имела весьма веские причины питать к нему неприязнь и предпочитать ему Шатонефа. Он был готов признать за собой положение помощника второго кардинала, но был быстр в действиях, когда увидел серьезную угрозу своему положению. После изгнания Мазарини он проявил лояльность к принцам, как он утверждал, в интересах политической стабильности. Конечно, он не был фрондером, но почтительным к власти короля, поскольку надеялся, что все остальные последуют за ним. Он всегда старался быть бескомпромиссным исполнителем правосудия, но при этом заботился о защите своих клиентов, даже стесненных налогами арендаторов в своих владениях. В целом, Сегье символизирует собой значительную часть королевского управления: величественное лицо и принципиальные утверждения, а так же торговлю и компромиссы.

Столетия истории прошли с создания должности канцлера. И меньше, чем двадцать лет той же истории видели осуществление власти первым министром способами, которые, создав прецедент, не установили при этом правил. С титулом кардинала пришло признанное право на его старшинство в совете. Это гарантировало определенную степень защиты, так как французская церковь любые нападки на Мазарини в дальнейшем будет интерпретировать как нападение на саму церковь. Успехи Ришелье подготовили почву для Мазарини, но также они гарантировали ему наличие готовой оппозиции с самого начала. Но Мазарини не пришлось сражаться за власть с действующим министром, как это в 1624 году Ришелье делал с Ла Вьевилем[6]. А кроме этого, Мазарини поддерживала королева, в то время как Ришелье приходилось бесконечно бороться с возможным противовлиянием очередного королевского фаворита.

Анна была достаточно умна, обладая при этом весьма властным характером. Но ее отношения с Мазарини вынуждены были быть особенными, до известной степени Мазарини был ее «фаворитом»[7]. Пока здоровье Мазарини было в порядке, его положение было достаточно прочным. Но, учитывая количество работы и неприятностей, это не могло считаться само собой разумеющимся. Первый приступ лихорадки (по всей вероятности тифа), случился у него еще в 1635 году. Следующий приступ в октябре 1644 года был так силен, что некоторые думали, что он находится при смерти. У него не было необходимости считаться с потенциальными посредниками (*между ним и королевой), за исключением духовника[8]. Ришелье не использовал свою власть, оставляя свободу в духовных делах, для того, чтобы направлять совесть короля: именно поэтому он был чрезвычайно уязвим, когда его политика могла быть интерпретирована как противоречащая интересам Рима. У Мазарини также было достаточно поводов, чтобы опасаться влияния dévôts; во время Фронды они стали одним из многих факторов, которые работали против него. Но до тех пор, пока набожная испанская королева доверяла ему и поддерживала его, а dévôts представлял Гонди[9], которого Анна недолюбливала, dévôts фактор будет ограничен в своем значении. Как и во многих других случаях, становится очевидно, что Мазарини повезло со своими врагами.

Роль Мазарини, так же как и Ришелье, как можно заметить, непрерывно развивалась в ответ на изменяющиеся обстоятельства. В самом начале ему приходилось охватывать обширное поле деятельности. Говорить о правлении Мазарини будет не бóльшим преувеличением, чем о Ришелье до него. Он был главным двигателем и координатором политики, выпуская инструкции послам, генералам и губернаторам. Он смог преодолеть первоначальную неуверенность в работе с советом, хотя при этом и обнаружилось, что он мало осведомлен о его процедурах. Однако, маловероятно, чтобы это сильно повредило его положению среди поддерживавших его членов совета: будучи сначала застенчивым, а потом более уверенным, он неизменно был тактичен и действительно заботился об интересах и чувствах других. Необходимо отметить, что тем, кто в общих чертах знал его лучше, он нравился больше всего. Все это нисколько не ослабляло его положения, которое он мог в значительной степени использовать для патронажа, необходимого как для развития собственных ресурсов, так и для влияния на корону. Ле Телье, Фуке, Кольбер и Лионн - вот всего лишь четыре примера из самых выдающихся честолюбцев, способности которых он поставил себе на службу. После Фронды он смог позволить себе подойти к построению своей клиентелы более амбициозно: к моменту его смерти в одном только министерстве финансов насчитывалось 114 его créatures[10].

Достаточно много времени Мазарини посвящал чтению и составлению дипломатических депеш. Как и во времена Ришелье, дипломатия была в течение долго периода его первостепенной заботой. При этом под дипломатией следует подразумевать не только его деловые отношения с иностранными державами, но и с самыми знатными людьми внутри государства: таких лиц, как Буйон или Конде время от времени приходилось рассматривать как независимых субъектов, а не как подданных короля. Из общения Мазарини только с одним Гастоном можно составить отдельный том[11]. Ришелье в 1626 году, желая сконцентрироваться на делах государства, под предлогом слабого здоровья смог отказаться от обязанности принимать к рассмотрению частные жалобы. Это, конечно, не означало, что он совсем прекратил заниматься делами такого рода, скорее в результате этого он получил право выбирать из них только те дела, в решении которых он был заинтересован лично. Признаком его все возраставшей после 1630 года власти было то, что он искусно делегировал дела даже в тех областях политики, где имел наибольшие интересы: в иностранных и военных делах. Мобилизация ресурсов для войны, наряду с увеличением роли интендантов в провинции, привела к развитию специальных министерств из верных людей, отвечающих за принятие все большего количества решений и обладающих возможностями по созданию собственной сети клиентелы. Самым ярким примером этой тенденции стали два человека, которые в 1643 году стремились занять его место: Шавиньи и Сюбле де Нуайе, специалисты, соответственно, в иностранных делах и военном ведомстве. Возможно, для Ришелье было гораздо проще позволять своим суперинтендантам рассматривать финансовые дела государства как собственные. К примеру, Кольбер был способен расширить диапазон дел министерства финансов, включив в его ведение торговлю, колонии, морское и королевское строительство, потому что Луи XIV станет сам себе первым министром, занимаясь своей métier (профессией) с абсолютной верой в свои права и свои способности. Это, конечно, было то, чего Мазарини не мог знать.

Пять лет отделили приход Мазарини к власти от начала Фронды. Есть замысел оценить прелюдию к революции в свете того, что стало известно позднее, так же как перед началом оперы, когда музыка увертюры впервые доходит до невнимательных ушей. Идентифицируем эти темы, которые скоро станут близко знакомыми: финансовые ухищрения на краю банкротства и положение тех, кто по разным причинам оказался вне игры: экс-министров и магнатов, надежды которых на слабое регентство были разочарованы продолжением 'дел как прежде'[12]. Когда из этой массы недовольства стали появляться проблемы, Мазарини не оставлял такие внутренние дела полностью канцлеру и министру финансов. Однако главными его проблемами все-таки неизбежно стали военные и дипломатические. Переговоры, начавшись с запозданием, шли бесконечно: их процесс и окончание, совместно с кампаниями и сражениями последних лет немецкой войны будут затронуты в более поздней главе. Заметим только, что испанская армия не была полностью сломлена после Рокруа, а имперские и баварские генералы еще были в состоянии удерживать свои территории, поэтому задачи у дипломатов Мазарини на переговорах были не из простых. Его нервы поочередно проверяли настоятельная потребность снабжать французские войска и необходимость сопротивляться военной усталости, которая все больше укрепляла сопротивление налогам и другим финансовым мерам. И в то же самое время он имел полный контроль над делами. Это было его мнение, что внутренние дела могут потерпеть столько, сколько необходимо для того, чтобы завершить войну против императора на условиях, которые бы соответствовали представлениям его наставника о безопасной восточной границе, а так же, что войну с Испанией стоило продолжать и после 1648 года (*тем не менее, существуют вполне очевидные факты, что напряженность внутри страны его чрезвычайно волновала, равно как и то, что гражданская война в Англии влияла на внутренние события в стране. Хорошую аргументацию этому можно обнаружить в книге Б.Ф. Поршнева «Франция, английская революция и европейская политика в середине 17 века», Москва, Наука, 1970). Возможно, Фронду спровоцировал Партичелли, применяя не слишком разумные меры. Но истоки Фронды были заключены в самой системе правительства: это, по сути, было наследство от Ришелье, но с обязательствами и ответственностью Мазарини. Инстинктивно фрондеры чувствовали это правильно, напав на него с такой страстностью не столько потому, что он был итальянским фаворитом испанской королевы, сколько из-за того, что он придерживался, без дурных предчувствий, все того же абсолютистского курса.