Джулио Мазарини

ЧАСТЬ I.

ДЖУЛИО МАЗАРИНИ, ПАПСКИЙ ДИПЛОМАТ

.

«Не раздумывай слишком много, иначе не успеешь измениться»

Франческо Барберини

.

.

. 

6. Выбор в пользу Франции

«Мне было двадцать два года…. У меня абсолютно никогда еще не было никаких дел с французами, когда слуга герцога Пармы, которого все считали великим астрологом, спросил меня, почему я тружусь на службе у испанцев, если все мое состояние, почести и перспективы прибудут ко мне из Франции» - так Мазарини писал в 1637 году Шавиньи. К тому времени служба Франции стала казаться Мазарини наилучшим выбором, в чем то даже неизбежным. Еще за год до того, как папа Урбан VIII позволил убедить себя предпринять глупую войну против Пармы[1] (1642), которая исчерпала папскую казну и поставила под угрозу его роль как миротворца, позволявшую папе еще в 1598 году при заключении франко-испанского соглашения относительно Вервена, иметь решающее влияние, это стало ясно его печальному слуге, которого опять отстранили от власти. Римский папа больше не мог заставить суверенов учитывать его голос. Мирная инициатива в Кельне провалилась, потому что никто из правителей не думал о ней: каждый еще искал свои преимущества.

Мазарини пытался привлечь принцев, через их глав правительств, на серьезные переговоры. Он жаждал встречи на высшем уровне, где реально можно было рассмотреть возможность мира. Постоянство Мазарини в этом было просто замечательно, особенно когда кругом было так много фатализма. Он всегда искал надежные контакты; сначала с мая 1635 таким был посланник в Мадриде, Кампеджио; потом - граф Салазар, пленник французов, отпущенный в июле 1636 по просьбе Мазарини, который намеревался  использовать его влияние в Мадриде. Затем был Франциско де Мелло, молодой офицер и, как верил Мазарини, 'конфиденциальный друг Оливареса', с которым он сблизился в ноябре, чтобы выступить в качестве посредника для создания перемирия, в котором Мазарини видел первый шаг к миру. Но это тоже не принесло результатов, поскольку Мелло уверил его, что Оливарес ничего из этого не хочет. Что касается старого императора, то встреча с электорами в Регенсбурге в 1636 году была кульминацией всей его жизни, поскольку электоры одобрили мир в Праге, выбрали его сына Фердинанда императором и, таким образом, гарантировали ему наследование Империи. Когда Фердинанд II умер в феврале 1637 года, победа Габсбургов, казалось, была еще возможна.

Поскольку Франция сначала противостояла австро-испанскому нападению, затем сопротивлялась, то Оливарес очень скоро стал одержим идеей «руки Ришелье» везде, где ему что-то не удавалось. Он мог уверять французского агента что 'не существует никаких значительных разногласий между двумя коронами", только затем, чтобы увещевать свою хунту в том смысле, что 'Ришелье желает только одурачить нас, и наш ответ заключается в том, что мы должны преследовать  войну с гораздо большей яростью, чем когда-либо'. Даже после каталонского восстания, когда ветеран Онате (Oñate) сказал ему, что в этой войне нет никакого будущего, он упорствовал в своей европейской стратегии. Мазарини, конечно же, не мог видеть будущее с той ретроспективной ясностью, которая является преимуществом историка. Действительно, все еще есть расхождения во мнениях по поводу упадка Испании в это время[2]. Но, возможно, что он извлекал достаточно много из благоприятных сообщений Бернарда Саксен-Веймарского об операциях на рейнской земле, или даже по увеличивающимся нападкам испанской стороны в Риме, чтобы оправдать свои открытые обязательства перед Францией.

Вынося суждения о военных перспективах и относительных ресурсах, Мазарини отказывался от своей прежней нейтральной позиции в пользу очевидной надежности выбранного им лагеря. Означает ли это, что он больше не был искренним в своей профессии миротворца или что он никогда им не был вовсе? Свидетельство его корреспонденции и действий в течение следующих нескольких лет предполагает, что он видел наилучший шанс достичь свои мирные цели с положения силы: сначала позволить Габсбургам быть побежденными, а затем позволить быть миру. В условиях же того времени его перемещение из Италии во Францию не выглядит таким уж значительным. Когда смысл национальной самоидентификации, ограниченный во Франции и не существующий в Италии, обесценен, Альпы представляют собой только физический барьер. Они не удерживали ни французских королей, начиная с Карла VIII, от преследования требований на итальянские земли, ни итальянских нотаблей от поиска своей удачи. Великие имена, такие как, Гонди и Партичелли (который уже скоро станет суперинтендантом), не говоря уже о двух королевах Медичи и последнем фаворите одной из них – Кончини[3], являются напоминанием о тесных финансовых и политических связях.

Периодически между французской короной и папой возникали специальные отношения. Мазарини был хорошо осведомлен о них, чтобы оценить их значимость. Он был уже очарован Францией, но не как идеей patrie (родины), поскольку только француз мог бы лелеять ее, любимую родину, царство, в котором он сплотился во времена кризиса в 1636, когда повстанцы-крестьяне складывали свое оружие, чтобы не быть помощью врагам своего короля; он был очарован французскими мужчинами и женщинами: он восхищался их манерами, идеалами, самим духом. Героизм и великодушие, воспетые Корнелем[4], он находил в таких военачальниках, как Креки, Шомберг и Туара, с которыми он сталкивался часто в своих дипломатических миссиях. Достижения дипломатии он отмечал в профессионализме Сервьена и Д’Аво[5], талантливых представителях собственной métier (профессии). В таких министрах как Шавиньи и Сюбле де Нуайе, в фактически наследственных управленцах, он видел мастерство расширять диапазон управленческих обязанностей, предлагавших беспрецедентную награду за это. И прежде всего, он наблюдал Ришелье, того, кто использовал власть своего суверена настолько эффективно, что в нем самом было что-то от суверена: он управлял собственной маленькой армией клиентов, накапливал состояние, осуществляя контроль над роскошным двором, творчески вовлеченным в совершенствование манер и любезностей. Он был для итальянца тем, с кем хотелось бы идентифицироваться и кому хотелось подражать. Он видел, что кардинал слабел. Мазарини так же видел, что он был инвалидом, с отчаянием борющимся со своими болезнями и ударами жестоких шуток по этому поводу; преждевременно состарившееся тело под алой сутаной. Но он не видел в Ришелье ничего патетического. Собственная пропаганда Ришелье в спонсируемых им «Газетт» и «Меркюр Франсез»[6], работа по обеспечению пенсионом или другим вознаграждением политических философов, поэтов и драматургов, украшала картину королевской власти, наложенную с увеличенной силой на страну, обладавшую бурным темпераментом и склонную восставать, но имевшую также при этом обширный потенциал, когда ее держали под твердым контролем.

Несомненно, Мазарини был ослеплен своими амбициями: он достаточно хорошо понимал, чего он хочет достичь в том вполне выгодном и цивилизованном убежище, которое он выбрал. Материальное вознаграждение было реально; удовольствия жизни (douceur de vie) привлекали. Кроме того нельзя исключать стимулирующий аспект самого французского общества, склонного к прекрасным жестам и смелым действиям в любви и войне, абсолютизму в делах веры и чести. Он обязан был испытать его безответственный, испорченный дух, который должен был заразить Фронду. Тем не менее, некоторые из его комментариев больше говорят о нем самом, чем о французах: 'эта нация по своей природе предприимчива и полагается на свою храбрость', и 'никакая другая нация на земле не преуспевает более счастливо в своих смелых и опасных действиях'. В центре его внимания был не только средиземноморский католицизм; он также знал немного об Англии помимо того, что он, возможно, получал от Уолтера Монтегю[7]. Этот сентиментальный дворянин долго лелеял романтические чувства к королеве Генриетте-Марии[8]. Он надеялся заслужить расположение королевы, чтобы продвинуть идеи, которые он сделал своим собственным: обратить Англию в римский католицизм.

Мазарини пользовался дружеским расположением у Монтегю и, очевидно, разделял его жизнерадостные представления об английской политике. В сентябре 1636, когда Монтегю находился у Мазарини в Авиньоне, последний зашел настолько далеко, что предсказал, что Карл I 'будет тронут божественной рукой и поведет... чтобы возвратить к старой преданности и повиновению'. Мазарини хотел знать больше об Англии, которая вскоре будет разрушена гражданской войной. На данном этапе же его знания были весьма поверхностными. И это при том, что он еще хорошо не познакомился с делами Объединенных провинций (Голландии), хотя прекрасно знал об их стратегическом значении. Есть путь, неизбежно возникающий из самой природы их деловых отношений, которым дипломаты скользят по гладкой поверхности различных обществ. Но их планы могут, однако, быть расстроены беспорядками, являющимися результатом тех условий в обществе, к которым они были не подготовлены, или же не пожелали изучить. А когда мы имеем ввиду таких сторонних лиц, как Мазарини, которые не приобрели через воспитание инстинктивное схватывание специфики управления и общую ментальность государства, то риск допустить просчеты у них возрастает многократно. Когда такой человек не просто советует, но управляет, это потенциально может привести к катастрофе. Тем временем не возможно не заметить тревожащую поверхностность во взглядах Мазарини, отраженную в иногда банальных замечаниях о людях и проблемах. И все же, когда он хвалил 'открытость ума, которая является специфической для французской нации', то он, конечно, не просто расточал комплименты. Были ли в этом высказывании не только элементы разочарования в собственной нации, неискренность, близорукость и мелкое тщеславие, обнаруженные им при папском дворе и переполнявшие привилегированного церковного чиновника? Выражал ли этим самым он авантюрную сторону своей натуры, которую будоражили некоторые аспекты Франции Ришелье: ее образованные мужчины и женщины, острые в дебатах, высоко ценящие остроумие, любящие новшества, чувствительные к превосходству и жестокие к посредственности?

После смерти отца Жозефа связь с Шавиньи доказала свою ценность. Ришелье поручил Шавиньи деликатную задачу держать Гастона Орлеанского под наблюдением. Обычно креатуры Ришелье имели тенденцию слишком беспокоиться о хороших отношениях с кардиналом, чтобы рискнуть занимать по отношению к нему слишком независимую позицию. Но иногда они следовали за примером своего патрона, создавая собственную clientèles (сеть клиентов). В первые годы своего секретарства Шавиньи специализировался преимущественно на итальянских делах, в то время как отец Жозеф держал под контролем отношения с Германией и севером; отношения же с английскими послами, которые считались незначительными, были отданы Бюльону. Шавиньи теперь прибывал в весе и был перспективным министром иностранных дел. Поэтому Мазарини может быть извинен, если он приложил вес к своим частным мнениям, по большей части переданным на итальянском языке, чтобы уклониться от шпионов Кардинала. Тот был бы рассержен, если бы узнал (в декабре 1636), что он (*Мазарини) писал: 'Христианский мир не должен полагать, что мир сталкивается с препятствиями с нашей стороны... Необходимо сохранить нашу репутацию и объявить об отъезде представителей [для Кельна], как только мы узнаем окончательное решение Шведов [о возобновлении союза с Францией]'. Однако мнение Шавиньи имело меньше значения, чем его длительный интерес к самому Мазарини и его взглядам. В этом можно увидеть анонс восемнадцати лет государственного управления, посвященного принявшей его стране; иначе было бы что-то комичное в пыле Мазарини. Язвительные, снисходительные замечания Ришелье про горячего римлянина намекали на некоторые шутки, отпускаемые в светских салонах по поводу 'монсеньора Coupe-chou's (Палаша)'. И все же Ришелье знал его ценность. Когда он выдвинул его в январе 1639 года в священной коллегии как кандидата от французской короны, он писал: 'господин Colmardo (Кольмардо) хорошо знает, как полезно иметь хороших друзей и что я не самый последний из них'. Мазарини был благодарен: 'это был бы конец для Colmardo, если бы он не был поддержан привязанностью Вашего Преосвященства'. Он сделал дальнейший шаг к своей цели, прося французское подданство, которое бы позволило ему свободно передвигаться, завещать собственность и обладать духовными приходами во Франции: например, он мог стать назначенным аббатом в Сен-Медар в Суассоне, доходы которого он уже получал. Во введении в письме о даровании подданства, посланного в Рим, Луи XIII упомянул 'важные услуги сьера Жюля Мазарена (le sieur Jules Mazarin) обществу, оказанные на разнообразных переговорах, соглашениях и делах, касавшихся главным образом мира и спокойствия среди самых сильных принцев христианского мира'.

Ришелье сопротивлялся войне. Он осознавал силу аргумента Мазарини (сказанного в декабре 1637 года), что «мир принесет ему любовь всех французов, тогда как Его Величество пользовался бы преимуществом успеха, вызванного войной». Но теперь он видел больше преимуществ в продолжении войны, чем в ее прекращении. Кардинал-инфант, стоявший с приведенными в боевую готовность войсками во Фландрии, вряд ли мог надеяться на существенную помощь от Испании после поражения великого флота в октябре 1639 года при сражении у Дувра[9]. А, кроме того, в том же месяце было подписано соглашение с Эрлахом, преемником Бернарда Саксен-Веймарского в его войсках. Начиная с захвата Брейзаха в декабре 1638 года, Бернард стал показывать признаки строптивости и независимости. Его смерть в июле 1639 года помогла Франции оставить за собой жизненно важную Рейнскую крепость и его армию. Восстание «босоногих» (Nu-Pieds)[10] в Нормандии в этом же году подтвердило утверждения суперинтенданта Бюльона, что «он достиг дна горшка» (*опустошил казну). И все же Франция была в лучшем положении в этой войне на истощение, чем Испания. Действительно ли это был признак отчаяния, когда Оливарес направил своего эмиссара Якоба де Брехта на переговоры? Ключевое предложение состояло в том, что Голландия должна была возвратить Португалии ту часть Бразилии, которую она у нее завоевала. Оливарес надеялся расколоть союзников; но Ришелье решил, что не будет подвергать опасности союз с голландцами. Кроме того обиды о Бразилии могли бы помочь разжечь португальское возмущение против Испании. Папский легат в Париже, Рануччо Скотти, приехавший, чтобы обсудить с Ришелье предложения папы о мире, нашел, что кардинал занят планами обложения церкви налогами и выстраиванием настолько убедительных аргументов галликанства, что папа Урбан в итоге посчитал это ересью.

В ноябре 1639 года Жюль Мазарен (поскольку мы теперь должны называть его так же, как и французы), был официально приглашен во Францию. За медлительные разочаровывающие месяцы он в полной мере испытал на себе и яд испанской стороны, и характер Д'Эстре, который был неуклюже напорист в защите интересов Франции. В сентябре он был опечален смертью своего шурина Джеронимо Мартиноцци, который оставил его сестру Маргариту с заботами о двух маленьких дочерях Лауре и Анне-Марии. Мазарини не пренебрег бы ими, но ему слишком сильно хотелось уехать. На границе Испанской Италии ему было отказано в паспорте и он рискнул путешествовать морским путем. Хорошо вооруженное французское судно и попутный ветер дали, 'безопасность, в которой испанцы мне отказали'. Путь от Чивитта Веккья в Марсель занял всего три дня. В конце года он уже был в Лионе. 5-ого января 1640 он был в Париже, чтобы встать на колени перед королем и кардиналом. Больше он никогда уже не увидит снова ни Рим, ни своих родителей.