Джулио Мазарини

ЧАСТЬ I.

ДЖУЛИО МАЗАРИНИ, ПАПСКИЙ ДИПЛОМАТ

.

«Не раздумывай слишком много, иначе не успеешь измениться»

Франческо Барберини

.

.

. 

3. Мантуя: Кризис и возможности

Не только для Мазарини война за Мантуанское наследство была крайне важна. До 1628 года, после ранних неудач, связанных с восстанием в Богемии и кальвинистским заговором, который пытался использовать это восстание в своих целях, Габсбурги представляли собой значительную силу. Глубоко религиозный католический король Богемии, Фердинанд Штирский, грубо свергнутый в 1618, был избран Императором уже в следующем году[1] при посредничестве Испании и Австрии. Испанцы особенно интересовались нанесением поражения голландцам, против которых они возобновили войну, за год до того, как двенадцатилетнее перемирие должно было истечь, и в поддержании своей власти в Северной Италии. Их общие интересы лежали в восстановлении католицизма там, где он утратил свои позиции со времен Реформации. Религия не знала границ.

Подавление мятежников в Богемии, последовавшее за сражением при горе Белой (ноябрь 1620 года): ценный союз с Максимилианом Баварским[2], который жаждал Пфальцских земель и титула электора, и чей генерал, Тилли, выиграл это сражение; неустанная жестокая борьба с голландским сопротивлением и последовательные поражения протестантских армий – все это были звенья одной цепи. Это была действительно единая стратегия, как в 1620, так и позже, в 1634, когда союз габсбургских кузенов был мощнейшей силой в Европе. За этим с тревогой во Франции наблюдал католический король  Луи XIII[3], а в Швеции – лютеранский король Густав-Адольф, который был заперт в своей войне с Польшей[4]. Продвижение католицизма поощрялось властью Габсбургов; более эмоциональное, чем когда либо было раньше - в Богемии; очень самонадеянное в - Германии, где церкви возвращали земли, секуляризованные Аугсбургским соглашением (1555), что означало их передачу под сюзеренитет Габсбурга или принца Виттельсбаха. После 1626[5] года в этих областях больше не существовало сколько-нибудь значительных протестантских сил. Так же в марте того же года Ришелье заключил договор по Монкону, который подтвердил независимость Граубюндена: испанцы снова получили возможность передвигаться свободно от Северной Италии до Нидерландов.

Эпическая осада Ла Рошели, законченная в октябре 1628 году триумфом французской армии привела к подписанию соглашения в Але (Alés)[6] в 1629 году, которое гарантировало, что гугеноты не будут больше опасны и Ришелье во второй раз смог предпринять иностранную экспедицию. Он двигался быстро, и с той непоколебимостью, которая завоевывала уважение даже у его врагов. К декабрю основные части королевской армии перешли через глубокий снег горы Женевьев и спустились в долину, где Турин охраняла линия фортов. Испугавшись за свою столицу, герцог Савойский Карл Эммануэль[7], бывший союзником Испании, был вынужден подписать соглашение, которое позволило французской армии пересекать его земли по пути к Монферрато и в котором он отказался от своих претензий на эти земли. Кордова снял осаду с Казале, и Оливарес[8], премьер-министр Филиппа IV, оценил все последствия более раннего рокового решения. Что он должен был теперь делать: упорно продолжить попытки обеспечить испанской короне Мантую, или же принять потерю престижа со всеми вытекающими оттуда последствиями? Этот вопрос остался без ответа. Что же случилось такого, что Ришелье удалось перехватить инициативу? И почему Кордова хозяйничает в Мантуе?

В декабре 1627 года Винченцо II, последний потомок рода Гонзаго, герцог Мантуанский и маркиз Монферрато умер, не оставив прямого наследника. Существовало только два серьезных кандидата на это наследство: герцог Гасталло, дальний родственник Винченцо II и испанская марионетка, и герцог де Невер[9], более близкий родственник. Невер, итальянец по происхождению, но француз по образу жизни и интересам, был одним из «благочестивых», одним из тех, кто отдал годы своей жизни и часть своего состояния на подготовку флота для спроектированного римским папой крестового похода против турок. Его заявка на Мантую была весомее, и не только благодаря более близкому кровному родству. Его сын, герцог Ретель, был женат на дочери умершего Винченцо II Марии Гонзаго, и посланник Ришелье использовал удобный случай, чтобы убедить его вступить в наследование Мантуей и Монферрато. Папа римский разделял мнение Ришелье: они оба не могли благоприятно смотреть на перспективу испанского доминирования в Мантуе. При этом их обоих так же не удовлетворяло истребование Карлом Эммануэлем (подговоренного Кордовой) маркизата Монферрато для своей внучки Маргариты, племянницы Винченцо Гонзаго. В свою очередь, папа Урбан был впечатлен той решительностью, с которой были сокрушены гугеноты. Ришелье, хоть и был раскритикован «благочестивыми» за то, что не развил свою победу и не ограничил свободу протестантского вероисповедания, тем не менее, расправился с ними довольно решительно. Но Урбан понял при этом, что чем сильнее будет влияние Габсбургов, тем более интенсивно Ришелье будет искать союзников среди протестантов. Мантуя была еще одной попыткой папы сохранить равновесие в этом сомнительном предприятии. Именно это Сакетти и Мазарини и пытались достигнуть перед лицом испанского вторжения и противостояния с Савойей.

Однако папа римский не имел единственного права на мантию Соломона. Император тоже требовал учесть его права по Мантуе, поскольку последняя являлась имперским феодом. Поэтому он был чрезвычайно встревожен, когда в марте 1628 года Кордова вошел в Монферрато и осадил ее столицу Казале, крепость которой доминировала над верхней долиной реки По и главной дорогой от Милана и Генуи. Филипп IV, позволив делать Кордове то, что в доме Неверов расценивалось как измена, встревожил немецких князей. Тем временем в Германии огромная и непомерная в своих амбициях армия Валленштейна поднимала неудобные вопросы о дальнейших намерениях своих хозяев. Ответ пришел с эдиктом о реституции[10] в 1629. Тем временем, летом 1628 года Валленштейн осадил Штральзунд. Так называемый «План адмиралтейства», оптимистично задуманный в Мадриде, предусматривал учреждение на Балтии морской базы для дальнейшего завоевания Объединенных провинций путем морских и сухопутных военных операций.

Поэтому было неудивительно, что Император был смущен поспешными действиями Кордовы. Когда летом 1629 года Мазарини вел затянувшиеся переговоры с Кордовой, который к тому времени уже вынужден был снять осаду с Казале, он нашел испанца слишком высокомерным и ограниченным. «Весь мир – ничто для Гонзалеса», писал он, «перед властью Австрии». Возможно, расстроенный Кордова принимал сторону собственных солдат в своем мнении о положении дел на фронте и, поэтому, вероятно, мало заботился о сложной структуре габсбургской политики. Он только действовал, поскольку основывался на власти испанского министра, хотя последний предполагал, что генерал уже вторгся, когда он отдал решающий приказ продолжать наступление. План Оливареса состоял в удалении Невера, чтобы поддержать военное присутствие и политическую стабильность в Ломбардии. Это был ограниченный план, призванный лишь защитить необходимые существенные звенья в цепи связи между австро-испанскими союзниками. Укрепление французов в Северной Италии затрагивало не только Милан, но, также и Фландрию, и Германию.

Испанцы утверждали, что их господство в Северной Италии выгодно для итальянцев, обеспечивая там мир и стабильность. Они так же полагали, что Савойя будет их союзником в этом. В 1625 году герцог Савойский флиртовал с французами путем заключения разных соглашений лишь для того, чтобы добиться вывода французов из Северной Италии. Он собрал коалицию, чтобы бороться от имени итальянских принцев, когда участвовал в игре Кордовы, конечно же, почуяв легкую добычу. Не удивительно, что Оливарес не ожидал, что Ришелье сможет, после стольких жарких дебатов в совете, добиться согласия на быструю зимнюю компанию. После этого эпизода он стал одержим Ришелье и стал рассматривать конфликт противоречивых интересов государства как поединок, обостренный личной антипатией в самом конце до такой степени, когда любое действие казалось ему подозреваемым. Тем временем, пока он (*Оливарес-прим. перев) надеялся, что француз будет свергнут в результате заговора оппозиции с Испанией, Мазарини получал неоценимые уроки в силовой политики.

Что же папский дипломат видел за всеми этими действиями, за балансом силы? Были убедительные внутренние причины для испанского вторжения. Австрийский союз оказывался слишком дорогим: между 1618 и 1628 350 000 дукатов ежегодно уходили через Альпы к армиям на содержание армий Тилли и Валленштейна. Это надоедало, а при этом собственная операция в Нидерландах расходовала приблизительно три миллиона дукатов в год. Высокие налоги, рост цен и сокращение производства сделали правительство Оливареса непопулярным в Кастилии. Тяжелая болезнь Филиппа IV[11] в августе 1627 года пошатнула надежность позиций его фаворита: такой же кризис еще ожидал Ришелье в 1630 году. Как и Луи XIII тогда в случае с Ришелье, Филипп IV, когда начал выздоравливать, отстранился от Оливареса и от его непопулярной внутренней политики. Успешные военные действия дома предложили [*для Ришелье-прим. перев] перспективу проведения этой операции: внешняя репутация могла быть увеличена, а голос оппозиции внутри - заглушен. Как азартный игрок, Мазарини оценил, какие высокие риски брали на себя эти два государственных деятеля. Из них двоих, во всяком случае, Ришелье выглядел лучше. Если бы Кордова был более успешным генералом, если бы гугеноты подняли восстание чуть позже, то тогда, возможно, Ришелье еще можно было бы удержать. Вот от таких нюансов зависело будущее Испании, Франции и Империи.

Ришелье выступил в середине зимы; еще раз так же потрясет воображение итальянцев  только другой французский гений, предпринявший много позже поход через Альпы в 1796 году. Ришелье выбрал один уязвимый пункт в габсбургском фронте, который он мог прозондировать, не подвергаясь риску встречного нападения в восточных провинциях и открытой войны, в которой можно было ожидать, что испанские полки одержат победу над относительно неопытными французскими солдатами; и делал он это с благословения папы римского. Последующая военная операция испанских и имперских войск оказалась и бесполезной и дорогостоящей, не в последнюю очередь из-за смерти Спинолы и лихорадки в военных лагерях, стоявших вокруг проклятой Мантуи. Поддержка, оказанная Густаву Адольфу, помогла ему освободиться от войны с Польшей для того, чтобы он смог посвятить себя немецкой войне, а крушение «плана Адмиралтейства» подарило ему надежды подчинить себе Балтику и Померанию. Это изменение в балансе военных сил было достаточным, чтобы свести на нет указ императора о реституции даже еще до сокрушительной и решающей победы Густава при Бритенфельде (в сентябре 1631): таких фактов в деле о Мантуанском наследстве более чем достаточно, чтобы согласиться с мнением, что в это время произошел поворотный момент в Тридцатилетней войне.

В Мантуе так же, хотя и не внезапно или бесповоротно, в лояльности Мазарини произошли изменения. Отчасти это был результат оценки новых тенденций, отчасти результат отвращения к испанской непримиримости и значению pax austriaca (австрийского мира), который казался Мазарини, как и папе римскому, отправной точной универсальной монархии. Это изменение, вероятно, могло быть и больше, но, к эмоциональному восхищению Мазарини Ришелье примешивался и стратегический расчет. После знакомства с некоторыми из ведущих государственных деятелей Европы, он начал видеть свой Рим таким, каким он был на самом деле: мир, привлекающий к себе интерес и редкое восхищение, великолепный, даже почитаемый, но, в сравнении с текущими политическими проблемами, маргинальный. И мощь страны, население которой в два раза превышала Испанию[12], и министр, который начинал управлять этим эффективно, решения которого начали определять ход событий в Европе - все это было совсем не то, что планировалось там, на тайных совещаниях кардинала Франческо Барберини и на что привык рассчитывать сам Мазарини.

Его первое знакомство с Ришелье показывает, что со стороны Мазарини в фигуре Ришелье была некая степень притягательности, окрашенная в преклонение перед этим великим человеком. Культура барокко пронизана  культом героя, светского или духовного, ностальгией по античным или классическим темам в небольшой современной адаптации. Проникновение во все интересы государства для наведения порядка было лейтмотивом карьеры Ришелье. Впечатлительному итальянцу он предстал как герой интеллектуальной и моральной высоты. Как воплощение французского государства он представлял собой роман с властью. 'Я передал себя инстинкту его гения’ вспоминал Мазарини позже: эта мощь не показалась маленькой человеку, мыслящему дипломатическими терминами. Дипломатия тогда искала порядок на беспорядочном пространстве, где земли были разорены, принцы и крестьяне лишены собственности, а бюргеры запуганы. Достижения Ришелье внутри Франции уже представляли пусть еще незаконченные, но уже заметные порядок и рациональность. Покровитель искусства, литературы и музыки, а прежде всего архитектуры во все возрастающем масштабе, он не мог не привлекать к себе внимание.

29 января 1630 года Мазарини впервые встретился с Ришелье в Лионе, где он был на пути в Италию. Сопровождаемый Монморанси, он планировал кампанию, которая была разработана так, чтобы помочь Неверу и уменьшить давление на Казале, снова оказавшемуся в осаде. Миссия Мазарини состояла в том, чтобы выступить с предложениями от своих патронов и предложить перемирие. Ришелье же был погружен в практические проблемы зимней кампании, в важность которой для исхода войны, как мы это знаем из его корреспонденции королю, он сильно верил. Он выиграл спор между тем, что он видел как две главные альтернативы: репутация и repos (отставка). «Уважение мира», сказал он королю, «может быть получено только великими действиями». Это великое действие было очень рискованным, а его политическая основа – совсем не безопасна. Лидер «благочестивых», Мишель де Марильяк[13], опасался серьезных финансовых и социальных последствий агрессивной политики Ришелье: сообщения из провинций поддерживали его страхи об увеличении недовольства, расширявшегося под давлением войны. При этом Ришелье не мог полностью положиться на своих генералов: Монморанси должен был уже скоро взбунтоваться, Луи де Марильяк[14], родной брат Мишеля, был арестован по подозрению в измене через день, после того, как он был назначен главнокомандующим армией в Северной Италии (ноябрь 1630), а его предшественник, храбрый и верный короне генерал Бассомпьер[15] был отправлен в Бастилию.

В период, когда Ришелье встретил человека, который должен был ему впоследствии наследовать, кризис внутри власти во Франции был уже неизбежен: все началось с серьезной болезни короля и достигло своего апогея в ноябре 1630 года, в День Одураченных[16]. Смерть кардинала де Берюлля[17], святой характер которого украшал истоки «благочестивых», удалила одну из причин ограничения власти Ришелье, но едва ли повлияла на главную проблему: продолжительность поддержки приведенного в боевую готовность министра  зависела только от жизни короля. Луи XIII, проживавший с женой фактически раздельно, не имел от Анны[18] никаких детей. Но на одно здоровье короля положиться было невозможно. Гастон Орлеанский[19], его младший брат и наследник, был неисправимым интриганом. Когда Ришелье и Луи XIII выступили в военную компанию, он остался губернатором Парижа. Это не остановило его от продолжения политики поддержки Лотарингии, герцог которой Карл[20] держал открытыми двери своего дома для всех высокородных французских мятежников. Он только согласился вернуться в Париж в обмен на обещание ему должности губернатора Орлеана.

Всю свою жизнь Ришелье принимал на себя вызовы и риски: всегда было дело, которое могло затронуть его ум, и приличная должность, которая могла удовлетворить его тщеславие. Но при этом он испытывал большое давление. У Мазарини, вероятно, были какие-то предчувствия перед  встречей с ним в Лионе. Ришелье мог совсем игнорировать неизвестного римлянина или же предложить ему, возможно, несколько нетерпеливых минут. Первые реакции француза, естественно, были очень осторожными: «господин Мазарини приехал сюда шпионить, а не предлагать…  Я полагаю, он полностью предан нашим врагам… Он настолько испанец и савойярец, что тому, что он говорит, нельзя верить, как евангелию». Кроме этого, Ришелье видел в нем человека дома Колонна (*Колонна, имея владения на Сицилии, служили испанской короне - прим. перев). Поэтому очень удивительно, что он все таки принял его вместе с венецианским послом и задержал на два часа.

Это был подвиг Мазарини, состоявший в том, чтобы убедить Ришелье, что его предложения стоят самого серьезного рассмотрения. Перед аудиенцией кардинал Маурицио Савойский, хорошо знавший Ришелье, дал ему ценный совет: «он (Ришелье) – великий человек, но во всех делах, он хочет, чтобы казалось, что решение зависит только от него одного». Гибкая манера Мазарини, его готовность слушать и адаптироваться к малейшим изменениям в поведении была подвергнута длительному тесту. Однако возможно, что наибольшее впечатление на Ришелье произвело то, что первый отказ не обескуражил и не подавил решимости итальянца: тот будет и дальше стараться, обеспечивая продвижение дальнейших переговоров в период с января по май в Казалетто (Casaletto), Пиньероле (Pinerolo), Гренобле (Grenoble) и Шамбри (Chambéry).

Это было лето испытаний не только для государственных деятелей, но и для их генералов и солдат как осаждающей, так и осажденной стороны: холера и тиф не делали различий в сословиях. Спинола умер перед Казале, Карл-Эммануэль – в своем дворце в Турине, оставив наследником Виктора-Амадеуса[21], мужа сестры Луи XIII Кристины[22]. Ни одна из этих смертей не была дурной вестью для Ришелье, но он был расстроен собственной неудачей и ловушкой в Мантуе, в которой он оказался заперт. Он знал, что его положение при дворе подрывали паникеры, заклятые враги и открыто происпански настроенные элементы. Как потом рассказывали «каждый раз он с нескрываемым любопытством спрашивал, когда же должен возвратиться Мазарини». Таким образом, последний оказался в самом центре происходящих событий. С его полезными контактами, был ли он именно тем человеком, который мог помочь в урегулировании этого дела? Сначала Ришелье был скептичен. Но 2-го августа он дал Мазарини еще одну аудиенцию. Ранее он заявлял, что у него «хорошие посылки, но небольшая власть, и я не думаю, что мы можем получить от этих переговоров какие-то результаты». Тревожные сообщения о болезни короля приводили Ришелье на грань срыва. И действительно, мир был бы для него теперь очень привлекателен, если бы он не убедился в том, что теперь его враги сильны при дворе как никогда. Поэтому он склонялся к миру, но только на своих собственных условиях: это должно было послужить началу успешной борьбы с врагами при дворе. Положение Мазарини стало очень тонким: ему представилась возможность завоевать доверие каждого из своих патронов: римского папы, Савойи, Франции и даже Испании, но при этом существовал огромный риск расстроить одновременно их всех. Рано или поздно, но он обязан был сделать окончательный выбор патрона. И все эти факторы зависели от общего хода событий и влияли на способы, которыми он вел переговоры.

Мазарини предполагал, что встреча с Ришелье окажется чревата осложнениями; на деле же она оказалась судьбоносной. Сначала Мазарини, который уже раньше испытал на себе бешеный нрав Ришелье, увидел вспышку дикого гнева, когда кардинал отбросил назад свой стул и вдогонку к нему послал свою красную ермолку. Мазарини, по его собственному замечанию на этот счет, продолжал стоять на своем «твердо и решительно». Через некоторое время к Ришелье вернулось самообладание, он принес извинения и попросил, чтобы он (Мазарини) возобновил свои усилия, для того чтобы найти общее решение проблеме. Впоследствии, когда Ришелье написал ему впервые, тон его письма был похвальным и конфиденциальным, как будто ранее он только проверял его и только теперь решил, что Мазарини должен стать его человеком. Но на самом деле, Ришелье скорее решил, что Мазарини слишком опасен, чтобы позволить ему работать против него, на оси «Рим-Париж» в интересах «благочестивых».