Джулио Мазарини

ЧАСТЬ I.

ДЖУЛИО МАЗАРИНИ, ПАПСКИЙ ДИПЛОМАТ

.

«Не раздумывай слишком много, иначе не успеешь измениться»

Франческо Барберини

.

.

. 

1. Юный римлянин

.

В один день 1915 года мир гор и лесистых долин Абруцци был разрушен мощным землетрясением, унесшего жизни более 30 000 человек. Среди наиболее пострадавших поселений оказалась Пешина: в руины превратился и дом, принадлежавший семье Буффалини. Там, в день Святого Бонавентуры, 14 июля 1602 года Гортензия Мазарини (урожденная Буффалини) родила своего старшего сына. Джулио Мазарини суждено было стать видным французским государственным деятелем, а так же сыграть важную роль в перекраивании политической карты Европы. Позднее, именно 14 июля, в 1789 году другого рода землетрясение сотрясло Париж, когда под натиском революционной толпы упала Бастилия, продемонстрировав миру крах старого абсолютистского режима, в истоках формирования которого стоял Мазарини.

Карьера итальянца, ставшего первым министром Франции, не выделяется так же ярко, как карьера Ришелье. Сравнивая его с Ришелье, как правило, подчеркивают отсутствие в Мазарини таких черт как героизм и беспощадность, которые и сделали этого француза объектом такого глубокого уважения, часто с оттенком некоторого благоговения. Однако цели, завещанные Ришелье своему преемнику в 1642 году, таили в себе смертельные опасности для любого, кто попытался бы их достичь. Когда же в 1661 году умер Мазарини, Франция была расширена усилиями двух мирных договоров, ее король был любим и уважаем: власть выглядела незыблемой. Даже принимая во внимание его огромное личное состояние, составленное на службе французской короны, можно утверждать, что Мазарини является для истории столь же важным, как и тот человек, которого все французы называют «Великий кардинал» - и не менее достойным изучения.

Гортензия Мазарини удалилась в фамильное поместье перед первыми родами, пытаясь найти спасение в тишине и свежести деревенского воздуха от испепеляющего зноя римского лета. Ее семья была благородной и происходила из Умбрии. Один из ее братьев был мальтийским рыцарем[1] и даже написал трактат о дуэлях: свидетельство знатности и благородного происхождения. Ее крестным отцом был коннетабль Неаполя Филипо Колонна[2], который организовал ее брак с Пьетро Мазарини в награду за его заслуги перед домом Колонна, одной из старейших и знатнейших фамилий Италии. Она родила еще пятерых детей после Джулио; частые роды, тревога за детей и семейные неурядицы не сильно повредили ее красоте и добродетельности, но, кажется, она была не слишком счастлива в браке, особенно в последние годы, когда ее муж от нее сильно отдалился. Она прожила достаточно долго (до 1644 года), чтобы узнать, что Джулио стал первым министром Франции. Семья опосредованно получила часть той славы, которой сопровождалась его карьера, в том числе и тем, что, благодаря его усилиям, смогла породниться с целым рядом благородных домов Европы, но, к сожалению, не смогла поддержать ее в дальнейшем на должном уровне.

La casa! Это слово, постоянно повторяющееся во всей семейной переписке, обозначает дом и семью. Ее история в тот момент, когда известность старшего сына только-только начинает расти, постоянно изменяется: в 1629 году семья меняет три дома в модном квартале Треви, центре папского Рима, где позже, в 1640 году Мазарини купит собственное палаццо. Семья Мазарини не была бедной, но часто попадала в стесненные обстоятельства и в доходах хронически зависела от прихоти своего патрона: это отражено в письмах Пьетро, который пишет в основном о домашнем хозяйстве. Непростая жизнь «человека дома», в которой было больше работы, чем успехов, больше обещаний, чем вознаграждений, было не совсем то, что Пьетро ожидал, когда он приехал из родной Сицилии, чтобы занять пост мажордома дома Колонна. Это место было для него выхлопотано его родным братом Джулио Мазарини, иезуитом[3], известным по своим проповедям далеко за пределами Италии (его проповеди были переведены на французский и изданы во Франции в 1612 году). Он стал первым членом семьи, обретшим известность, и это, несомненно, впоследствии облегчило путь его тезки. Возможно, Джулио мог бы сделать для Пьетро гораздо больше, если бы последний был более компетентным человеком. Сама по себе должность мажордома была ни унизительной, ни обременительной. Занимая ведущую позицию среди клиентов коннетабля, он в разное время занимался то управлением недвижимостью, то сбором налогов. Однако он часто жаловался, что его услуги были мало оценены и плохо оплачивались. В своем письме в 1629 году он давал следующую оценку своему патрону Колонне: «Я никогда не видел плодов этой доброй воли»[4]. Его жалобы в итоге обострили и без того большие амбиции сына.

Семья росла гораздо быстрее, чем средства ее существования, поэтому Пьетро очень быстро основные свои надежды возложил на Джулио, прилежного ученика, обаятельного компаньона молодых дворян, протеже богатых вельмож и восходящую звезду папской дипломатии. Несомненно, есть некоторый пафос в рвении болтливого отца к продвижению сына, но его собственный пример участия в любом мало-мальски доходном деле сыграл не последнюю роль в определении дальнейшего пути молодого человека. Столь авантюристическое представление о карьере сына не удивительно, поскольку заботы Пьетро усугублялись еще потребностями остальных детей. Кроме младшего сына Микеле[5] (*Микеле – это было имя, которое он принял в 15 лет, постригаясь в монахи. При рождении он был крещен как Алессандро – прим. перев.) у него было еще четыре дочери, для которых необходимо было найти мужа или место в монастыре. Джулио, очевидно, был примерным сыном; так же он был хорошим братом. Он был обязан находить разные финансы – на получения образования для Микеле у доминиканцев в Болонье, для содержания и обучения четырех сестер, или, в случае с Анной-Марией[6] -  для обеспечения постоянного места в монастыре Санта ди Кампо Марса в Риме – все это зависело от способностей Джулио изыскивать нужные средства и обеспечивать влиятельного покровителя. За исключением Анны-Марии, если она действительно не так уж и хотела оставаться в монастыре, настоятельницей которого она в итоге стала, все они не были разочарованы. А для нескольких детей следующего поколения, племянниц, Джулио обеспечил будущее гораздо выше мечтаний любой из его сестер.

Обязанность старшего сына поддерживать семью была дополнена собственными амбициями Джулио и подкреплялась хорошим телосложением, приятной внешностью и отличной интуицией, позволявшей находить различные благоприятные возможности. Одновременно вызывая удивление и замешательство историков, он подвел ожидания своего отца, жалобно распекавшего его: «следите за своим почерком»[7]. Возможно, многие важные черты зрелого государственного деятеля могут быть обнаружены у него уже в ранние римские дни, вселяя привязанность в тех, кто пользовался его дружбой и жизнелюбием, и осторожность в тех, кто думал, что может пострадать от его амбиций, или же задавался вопросом, что же на самом деле скрыто под его мягкими и приятными манерами. Однако можно было быть точно уверенным в одном: он был умным.

Джулио обучали, как тогда было принято, начиная с возраста семи лет, в римском Колледже иезуитов, обширном здании, спланированном таким образом, что в нем могло размещаться до двух тысяч учащихся. Будучи уже признанным лидером реформированного, воинствующего римского католицизма, сочетая в своей известной школе суровую дисциплину с гибкостью методов теологии, Общество Иисуса предлагало интересные перспективы для тех, кто хотел служить Христу, но при этом не хотел уходить в монахи. Джулио был одним из самых талантливых учеников, особенно выделяясь результатами в латыни, теологии, логике, геометрии и риторике. Очарованные «его прекрасным духом, способностями и прекрасными манерами», они стремились завоевать его для своего общества. И действительно, каким бы иезуитом он мог бы стать!

Очень много в характере этого века освещено идеалами и стилем иезуитов. Они были преданы строгим заповедям и гибким методам своего основателя, баскского солдата и просветителя (проповедника) Игнатия Лойолы[8]. Они активно работали на границах миссий, от лесов Канады, до двора китайского императора, то добиваясь намеченных целей, то получая мученичества за Христа. Они не имели ничего против, однако, изящных манер и куртуазности и не считали, что мирской стиль умаляет их преданность идеалам церкви. Таким образом, Джулио оставался персоной грата для отцов Римского Колледжа. Он был выбран на роль Игнатия в спектакле в 1622 году, поставленном по случаю канонизации основателя ордена и добился в этой роли большого успеха. Но его учеба и сыновний опыт были поставлены на службу другим целям.

Этого galantuomo[9] (не совсем корректная передача итальянского словосочетания gallant uomo – прим. перев.) гораздо больше привлекают дворцы своих богатых друзей и удача за карточным столом, где он демонстрирует талант к дружбе, хороший характер и готовность идти на определенные действия даже в ущерб собственным интересам. Это были, безусловно, те качества, которые вызвали у покровителей Джулио заинтересованность в его карьере, которую они навряд ли могли ему оказать, окажись он простым подхалимом. Кроме того, и это тоже сыграло свою роль, поскольку он никогда любил дисциплину, требуемую у иезуитских новичков, для чьих приверженных душ не было особых перспектив для возвышения; они были только у немногих привилегированных, тех, кто на самом деле желал заявить о себе в церковной иерархии. Этот молодой римлянин со светским нравом в будущем будет держаться от иезуитов на расстоянии, он никогда не будет соглашаться исповедоваться у иезуитов; он станет кардиналом, так никогда и не будучи посвященным в сан и будет служить церкви способами, которые удовлетворяли его талантам. Дипломатия станет его métier (профессией).

Идеальный сын и брат, охотник за хорошим местом из небогатой семьи, впечатлительный, но осторожный ученик иезуитов: вот ключи к личности Джулио, но они не свидетельствуют о нем в полной мере. Остановимся на самом важном: он был дитем барочного Рима, в самом его расцвете, что делало Святой город местом такой невероятной красоты. Барокко[10] можно рассматривать как чрезвычайно театральный стиль: попытка угодить массам в период растущей напряженности в перенаселенных городах, подчиняя принятые каноны вкуса поиску впечатлений; как механизм, используемый абсолютистскими правителями для того, чтобы обеспечить принятие иерархического общества массами; как продукт самого общества, ищущего защиту от ненадежности и хронического пессимизма окружающего мира. Читателю может бросить вызов такая теория; но маловероятно, чтобы молодой Мазарини вникал глубже поверхности того искусства и архитектуры, что преобразовывали лицо Рима в век барокко. Тем не менее, физический параметр жизни имеет большое значение: в этом случае он позволяет нам представить себе римский мир того времени, который поддерживал и вдохновлял амбициозного молодого священнослужителя и может помочь понять менталитет этого человека Наилучшее, что создавало баланс в искусстве барокко между властью архитектурных форм и драмой, которая является основной особенностью стиля, выражалось движением в сложных образцах и смелыми изобретениями.

Художники, возможно, целились на иллюзию, но основной темой был божий замысел. В великолепном нефе Карло Мадены в соборе Святого Петра или в шедевре Виньолы и Делла Порте[11], их роскошной церкви Гезу (Gesù) (*или Жезю – церковь Иисуса, главная церковь иезуитов – прим. перев.), удачливые римляне не могли не наблюдать дух оптимизма. Позади потрясающего по силе воздействия произведения была безошибочная мощь, полученная стараниями художников понравиться своим патронам. Они стремились не просто привлечь, но ошеломить паломника, чтобы вызвать в нем по требованию проводимой реформации соответствующее настроение…

Папство тогда все еще стремилось выражать через искусство смысл декретов Тридентского собора, которые подтвердили и определили стиль традиционного обучения[12], решившего в то время наконец-то врожденный конфликт между общечеловеческими ценностями и теоретической догмой. В цитадели церкви, которая видела горение Джордано Бруно и должна была скоро увидеть осуждение Галилео Галилея[13], были четкие взгляды на то, какому человеку можно было разрешить думать. В фигурах святых, роскошных гробницах и изгибающихся baldacchinos (куполах) художники барокко засвидетельствовали подвиги не освобожденного человека, l'uomo universale, относящегося к эпохе Возрождения, а слуги Бога, внимающего только Его требованиям: для его наставления они превозносили эффективность молитв мертвым, откровения святых, красоту и власть Богоматери, тайну причастия и возвращающееся чудо мессы.

Город, в который Клод Лоран и Пуссен приехали из Франции, чтобы усовершенствовать свое ремесло, был охвачен безумством строительства. Рим был полон ремесленников, рабочих, штукатуров, каменщиков, мраморщиков, художников. Среди учеников, которые учились с Мазарини в колледже иезуитов, один был молодым мастером Франческо Борромини, который работал вместе со своим отцом-архитектором и занимал скромное место каменщика, а другой, Джованни Бернини[14], был неаполитанцем. Эти два художника были конкурентами; вместе они сделали в архитектуре больше, чем кто-либо другой, подарив Риму статус столицы барокко. У каждого квартала существовала своя церковь, собор Св. Петра был только самым великим среди группы церковных куполов, и это все дает отличное представление о том, каким был Рим в те времена. Римляне были очень заняты, приспосабливая старый классический Рим к потребностям нового духовного империализма. Они перемещали колонны и обелиски, чтобы удовлетворить этим грандиозным планам; они украшали их крестами, чтобы отметить триумф церкви по старому языческому и новому гуманистическому подобию.

При этом эта деятельность не ограничивалась только церквями. Украшенные дворцы, прекрасные улицы и скверы, свидетельствовавшие о богатстве патронов, для которых Вечный город был Полярной звездой артистического мира. Рим обеспечивал и реальные перспективы и, как представлено в некоторых девизах его типичного искусства, ложные. Здесь царило богатое изобилие и, вместе с этим, неисправимо экстравагантное настроение. Бенефиции были для всех. Красивые фонтаны питались новыми акведуками, обеспечивая избыточное водоснабжение (180 000 литров в день) любого большого города. В некотором отношении рост его населения (увеличившегося к середине 17 века почти на 50 000 человек) был паразитическим. Знатнейшие римляне предпочитали жить на ренту от долговых бумаг, которыми папство финансировало значительную часть своих работ; многие из жителей были ленивы, живя за счет милосердия других; некоторые были нищими, некоторые бандитами, а многие были просто бедны. И, хотя в Риме не было засилья нищеты или преступности, которой была отмечена бурная жизнь простолюдина Караваджо, они отчетливо проступали на первый план, оттеняемые великолепием класса патрициев и представлениями о тех, кто служит наследнику Святого Петра на высшем уровне. Все это использовалось для того, чтобы обеспечить контраст, который тот же Караваджо[15], виртуоз света и тени, использует в такой работе как Мадонна Лоретто, нарисованной в год юбилея (1600 год). Два старика, паломники, преклонившие колени перед Мадонной: излучение веры и страха, они представляют собой обычных простолюдинов, для которых, так же как для своих патронов, работали художники.

В городе на семи холмах в тот период все еще было возможно, среди толп скапливающихся паломников, блаженствовать в том смысле, что ощущать себя живущим в центре цивилизованного мира. Однако, если бы на деле оказалось, что действительная мощь мира лежит в другом месте, в расцветающих дворах и канцеляриях Мадрида, Парижа, Вены, Лондона и даже Амстердама и Стокгольма, не было ли там, во всем этом великолепии, элемента претенциозности? Если это так, то это было закреплено в опыте Джулио его семьей: отцом, цепляющимся за фалды хозяина, чьи дворцы из мрамора и штукатурки были профинансированы арендной платой задавленных налогами крестьян и верующих. Даже в культурной жизни был намек на упадок, выраженный в безрассудстве покупок должностей и развлечений, характеризующих избалованную плутократию.